«Жизнь не остановишь, – сказал дед своему внуку. – Зато паровоз остановить всегда можно». Утром в окно дачи постучали и спросили академика Пивоварова. Дед открыл дверь. «Простите, – сказали ему, – вы должны проехать с нами, чтобы опознать тело. Ваш внук пытался остановить президентский поезд! Мы вынуждены были убрать его с дороги».

«Я всегда знал, что моя семья лишена метафорического мышления!» – спокойно сказал дед, запирая на ключ дверь своей академической дачи.

Это было стремительно и экстремально. Такую жизнь ни на прямой, ни на повороте затормозить невозможно. Он мчался вперед. Шел по головам. Тонул в болоте сам и топил других. Однажды его сбросили со скалы в горную реку и ушли, уверенные, что наконец-то разобрались с ним. А вот и зря. Всё у него опять срослось и выпрямилось. И он пошел дальше. Что-то ведь влекло его. Что-то манило. Сила какая-то неведомая. Невидимая. Словно кто в спину его толкал. И вот он здесь, на этом пригорке, покрытом короткой ворсистой травой. «Пуп земли!» – подумалось ему. И он опустился на землю. И понял, что пришел. Он видел перед собой ещё один холм. А на нем маленькую часовню. И горстку людей, спускающихся ему навстречу. «А мы ждали вас, – сказали они. – Нам сказали, что пришлют священника. Прежнего-то убили. Тут знаете ли, такие дикие места: волки, медведи, и люди хуже, чем голодные волки». И он неожиданно и радостно понял, что они не ошиблись! Что он ничего не растерял по дороге, кроме ненужных ему теперь вещей. Что он помнит наизусть все молитвы, которые читала по утрам и вечерам его мать, стоя на коленях перед божничкой и вымаливая возвращение отца и сына, и святого духа – мужа, наверное, как он думал, когда был почти младенцем. То есть, отца его.

А кто же тогда ещё этот Святой Дух, если не Бог Отец. И он вдруг понял, что нашел своего отца. Небесного. Долго искал. Но нашел. Шел быстро – да увязал по дороге. А сейчас ему уже никуда не надо. Он дома.

«Нет такого карпа, который бы плыл против течения к истокам реки и не мечтал бы стать драконом!» А теперь, дети, переведите это на древнекитайский, ханьский язык. А ты, Конфуций, выйди из класса! И не подсказывай!

Почему-то никто не захотел взять его на поруки. Ни фабрика, ни семья. Все отвернулись и отказались. Брат на однушку его окраинную позарился.

Дали много. И вот он "откинулся". Фабрику он в тот же день поджёг. Семья к этому времени сама вся или спилась, или вымерла. Да и не взял бы он такого греха на душу. Живые же люди. Он и тогда не убивал. Споткнулся обо что-то в сугробе, упал. А тут как набежали… И труп-то уже был замёрзший, трехдневный "подснежник". Да вот следователь посчитал, что его потянуло на место преступления. Достоевского начитался, психолог! А то, что он хотел спрямить дорогу от последней остановки до дальнего микрорайона, даже не рассматривали.

Следователь этот куда-то канул. Зато вот фабрика стояла на месте. И пыхтела во все трубы, потому что – градообразующая… Правда, работают там давно уже другие люди – комсомольцев тех с собрания, на котором ему отказали в положительной характеристике, уже давно повыдуло из всех щелей холодным ветром новых времен, разнесло по углам умирающего городка. Не оставлять же без работы ни в чем не повинных горожан. И он вызвал пожарных. И наблюдал, как погасили огонь. Вот только сторож сгорел в будке. Говорят, пьяный там спал. Говорят, раньше следователем работал. Да вот уволили. Мухлевал много.

Зычный голос пожилой женщины, с виду похожей на бывшую начальницу с тощей дулькой на голове, разрушил окрестную тишину и перекрыл собой равномерное постукивание дятла на высокой сосне. Лера вздрогнула и очнулась от лёгкой дремы, охватившей ее на жарком осеннем солнышке. Владелица громового голоса на соседней лавочке продолжила свой телефонный марафон: "Ой, та ладно… У кого свадьба, а у кого… Та неужели… А ты не спросила у тетки Лены, чего это они померли разом? Так я скажу, шо Лёньчик Куцый… найдите его, закажите домовину, токо он и сделает… Нина даже моих детей выкрестила… Тока она и могла его терпеть. Золото была женщина. Та там же ребёнок был… уже второй. Ага… Ага… Ну-ну… ну-ну… Ты ж не послухала мене. Значит,так надо было. И все у тебя буде харашо. Не-не… Угу… угу… А шо поменялось? Молодая ещё, замуж выйдет. Тома – не сиди дома! А то шо-то не то сотворилося…" Голос продолжал разрастаться ввысь, потом совсем уж поднапрягся и загудел, как паровоз. Тут даже дятел замолчал. А Лера встала и пошла по лесной аллее к корпусу белорусского санатория, на ходу размышляя, кто бы это мог умереть не один, а с кем-то "разом". И найдется ли в каком-то неведомом ей поселении большой умелец Ленчик Куцый, чтобы сделать для каждого из них домовину.

Он приходил домой и оставлял свой культурный багаж за дверью. Уставал за день таскать эту тяжесть, похожую на рюкзак альпиниста. Хаживал в юности в связке, помнит. Дома после душа выходил к столу в просторных семейных трусах и жадно, и шумно поедал подаваемое тихой женой. Потом, развалясь на диване и отрыгивая сытную еду, смотрел по ТВ спортивные программы. Подремывал и громко пукал. Раз в неделю наваливался на спящую жену и, быстро и жестко исполнив супружеские обязанности, тут же засыпал, похрапывая и похрюкивая, как довольный и сытый кабанчик. Утром в прихожей он словно бы спотыкался о невидимый рюкзак, с недовольным видом водружал его на себя и тут же преображался. Втягивал в глубь элегантного, дорогого пиджака свой округлый животик, гордо запрокидывал густоволосую породистую голову и смотрелся уже не иначе, как орлом.

На работе проводил совещания, давал указания, распределяя гранты между театрами и музеями, назначая и увольняя, награждая и поощряя деятелей культуры большого города-миллионника. И только вечером замзав культпросвет начальник замечал, как беспросветна его жизнь, как больно давят лямки невидимого рюкзака, набитого ненужным ему культурным багажом. Вызывал шофера и ехал в свой дом, в свою крепость, где он мог хоть ненадолго побыть самим собой.

Ночь перед торжеством Алевтина Лаврентьевна Нечаева провела в подсобке уборщицы института тяжёлых металлов. Привычка ревниво отслеживать парочки целующихся аспирантов осталась у неё с далёких советских времён, когда она сама познала сладостный опыт горячего, юного и случайного совокупления с мало знакомым студентом старшего курса. Именно в подсобке уборщицы, именно в такой, в которой теперь оказалась нечаянно запертой на ночь. "Доктор наук, а ума – нема," – подумала она, засыпая на груде каких-то, как ей показалось, матрасов, совершенно забыв о том, что утром в актовом зале должно было состояться торжественное вручение наградной медали от Академии естественных наук. И нужно было бы успеть домой, чтобы переодеться и распечатать на принтере благодарственную речь. Она жадно спала в объятиях сладостных воспоминаний, не зная, что подсобка будет закрыта ещё три дня, потому что уборщица Айгуль улетела в Киргизию на похороны своего отца.

На открытии выставки широко известного в узких кругах художника было много разновозрастной молодёжи, хотя сам художник был немощен и стар. Пик его известности совпал с бульдозерным разгромом авангардистов.

Рослые, густоволосые, сплошь черноглазые девицы и юноши, мужчины и женщины постарше поражали однотипной, какой-то экзотической, персидской, сказочной красотой. Это были дети художника. Внебрачные-барачные, как любил он шутить, когда просыхал от запоя. Ибо женат никогда не был. Он и не жил-то никогда с ними. Не менял пеленки, не водил в детский сад. Не помогал материально. Ну, может время от времени, если та или иная женщина прорывалась в его захламленную мастерскую на чердаке высотного дома с просьбой или мольбой о помощи больному или немощному ребёнку. Но что поразительно: все дети любили и почитали его. Едва на руках не носили. Заказывали подрамники и рамки для его работ. Привозили из-за границы краски и колонковые кисточки. Оплачивали дорогие выставочные залы в столицах мира. И были весьма дружны между собой, несмотря на то, что матери у них были разные. Но и те зла не держали. Это было удивительно и необъяснимо. Ведь единственное, что он им дал, кроме жизни, это свою редкую, легко узнаваемую фамилию, как шанс не познать оскорбительную и непоправимую безотцовщину.