Тут их пригласили в кабинет Нессельроде, Всеволожский пожелал им ни пуха, ни пера.

(Как выглядел К.Несельроде вы уважаемый читатель сможете увидеть вот по этой ссылке) https://ru.wikipedia.org/wiki/Нессельроде,_Карл_Васильевич#/media/Файл:Karl_Nesselrode.png

«Их начальник оказался тщедушным, маленьким человечком с большим горбатым носом.

За глаза его звали «карлой».

Он был чрезвычайно напыщен и невнимателен к своим новым подчиненным.

Когда ему представляли бывших лицейских, он едва смотрел на них.

Лишь один раз Горчаков увидел, как он прищуривается, и понял, что Нессельроде близорук, а значит, толком их и не видит.

Сказал он всего несколько незначительных слов по-французски, ни к кому не обращаясь, и на этом представление было закончено.

Человек он, по мнению Горчакова, который интересовался своим будущим начальником, был самый ничтожный, пять раз за свою жизнь менявший подданство, не говоривший толком по-русски, чуждый всему русскому и попавший на место руководителя международной политики лишь потому, что Александр I считал, что министр иностранных дел ему вовсе не нужен.

Правда, в это время Нессельроде делил власть в Коллегии с греком Каподистрия, человеком умным и просвещенным, протекцией которого пользовался Горчаков, но чиновников представляли все-таки в первую очередь ему.

Позже священник сенатской церкви отец Никита привел их к присяге: поклялись на Евангелии, целовали Святой Крест, подписались под присяжным листом.

Потом им дали прочитать указы Екатерины II и Петра I и подписаться под ними. Горчакова удивило, как много листов было подшито к указу.

Если полистать, верно, можно было найти подпись и самого Нессельроде, подумал Горчаков. Ибо положено было ознакомлять с указами каждого, кто начинал свое поприще на ниве дипломатии.

Еще со времен канцлера графа Николая Петровича Румянцева, который ушел в отставку в 12-м году, принято было набирать в Коллегию юношей приятных, красивых, умеющих нравиться, что было немаловажно в дипломатии, и безусловно хороших фамилий.

Утонченный разврат преобладал в Коллегии, протекции часто имели определенный привкус. Говорили, что, когда в начале 20-х годов высылали из Петербурга за скандальные похождения сына историка Бантыша-Каменского, Владимира, он назвал на допросе в числе людей с его вкусом и графа Румянцева, который доживал, полуразбитый и оглохший, свои последние годы в отставке.

Князь Горчаков еще с лицейских времен сторонился всего этого; в Лицее с однополой любовью обстояло не хуже и не лучше, чем, например, в Пажеском корпусе, или в Конном, или в Преображенском полку.

Князь в связи с этим любил вспоминать забавный анекдот.

До императора Николая I дошли слухи о широком распространении среди кадет педерастии, и он поручил военному министру светлейшему князю Александру Ивановичу Чернышеву разобраться с этим.

Тот призвал к себе Ростовцева, тогдашнего начальника военно-учебных заведений, знаменитого своим доносом на декабристов Николаю, впоследствии бывшего одним из главных деятелей крестьянской реформы.

– Яков Иванович, такое поведение не токмо развращает нравы, но и вредно действует на здоровье мальчиков ….

– Помилуйте, ваша светлость, – искренне удивился Ростовцев.

– Скажу вам откровенно, что когда я был в пажах, то у нас этим многие занимались; я был в паре с Траскиным; не знаю, как насчет развращения нравов, но удовольствия было много, и на наше здоровье это никак не подействовало….

Светлейший князь расхохотался, видимо, вспомнив, что и сам был воспитанником Пажеского корпуса.

«Ну и кто же из вас был бугром, а кто бардашом?» – видимо, должен был спросить Чернышев: так домысливал этот анекдотец князь Горчаков.

«По очереди, – ответил бы насмешливый Ростовцев. – У нас были и дежурства, кому стоять раком».

Собственно, разделять охотников до своего пола на бугров и бардашей стали позднее, подразумевая, кто сверху, кто снизу, а раньше всех их звали bougre, что означало по-французски и просто «парень», и «плут», и на жаргоне «педераст».

Помнится, князь просил Пушкина, когда он читал ему «Бориса Годунова» в Лямонове, убрать всех этих педерастов и задницы из сцены в корчме, и вообще весь французский и русский мат, а Пушкин хохотал обворожительно и обещал подумать, но, видно было, что ему жаль расставаться с матерщиной.

«Знаешь, – повторил тогда Пушкин свою излюбленную мысль, – когда в России отменят цензуру, то первым делом напечатают всего Баркова, а после Баркова издадут и меня без точек»…

Вот эта слишком хорошая осведомленность об отношениях в мужских заведениях и помешала самому князю Горчакову после смерти жены отдать в одно из них своих двоих сыновей, несмотря на советы не очень сведущих в этом друзей.

Ну да черт с ней, с этой темой, с чего это он стал думать об этом?

Это Никита Всеволожский навел его на эту мысль, было в нем и в его старшем брате, Александре, что-то развратное, утонченное, содомское.

Да и поговаривали разное про их общество «Зеленая лампа». Говорят, что и там драли друг друга в жопу либералисты.

Но об этом, пожалуй, не стоит распространяться с Иваном Петровичем

… Этак и о Пушкине начнет расспрашивать… Но если положить руку на сердце, так ли чист был сам князь, как хотелось ему думать теперь, много лет спустя. Что он мог бы сказать о Нике Корсакове, так рано умершем «под миртами Италии прекрасной», о своей платонической любви к этому юному отроку, божественному юноше, стихотворцу, музыканту, бедному трубадуру, чья смерть отозвалась в его сердце незаживающей раной.

Были ли тогда, в лицейские времена, греховные мысли? Уж во всяком случае ревность к Косте Гурьеву, который следовал за Ником по пятам, была, и спустя годы замирало сердце, когда он допускал мысль, что между ними не обошлось без греха. К

нязь до сих пор помнил тот густой кипарис, под которым он отыскал спустя несколько лет могилу Корсакова, у церковной ограды во Флоренции; он тогда сам, на собственные средства, заказал мраморный памятник другу юности.

Рассказать ли об этом Хитрово? Пожалуй, можно… Одна поэзия… Если исключить из рассказа Гурьева…..

Эпизод №2 –Как была написана ода «Вольность»

"– Ты бы мог употребить свой талант на гораздо более серьезные вещи, посмотри, что нас окружает, в каком мире мы живем…

Вон, – показал он через Фонтанку, – Михайловский замок. Мрак. Злодейство. Цареубийство. Насилие над законом. Все, на чем держится Россия. Чем тебе не тема?! А ты все про улыбки сладострастных губ.

– А что? – согласился Пушкин. – Давайте перо и бумагу… Сейчас и напишу.

Братья переглянулись – шутит? Не шутил.

– Давайте, давайте! Пошли в кабинет!

Все направились в кабинет.

– Только я пишу лежа, а замок с дивана не виден! – Он бесцеремонно сдвинул книги и рукописи Александра Тургенева и лег животом на длинный стол.

– Ждите, – отпустил он братьев.

Те послушно вышли.

В это время явился Кривцов, стал что-то громко рассказывать, на него все зашикали: Пушкин пишет в кабинете. Про Михайловский замок! Про цареубийство!

Кривцов потер ладонями, предвкушая что-то уж очень резкое, противоправительственное. Такая тема, без этого не обойтись.

Через полчаса Пушкин вышел, весьма довольный собой. На вопрос, где стихи, похлопал себя по сюртуку.

– Был уговор, читай немедленно, – вскричал Николай.

– Читай! – поддержал его Кривцов.

– Не было уговора, был уговор написать, я должен еще перебелить!

– Ты лжешь, сударь! Был уговор, что ты напишешь тут же, а стало быть, и прочитаешь! – не сдержался Николай.

– Что?! Я лгу?! К барьеру, немедля! – взорвался Пушкин.

– Арзамасцы, побойтесь Бога!

Сверчок! Варвик! – воззвал Александр Иванович, называя их арзамасскими именами.

Насилу ему удалось развести их по углам, уговорить Пушкина прочитать хотя бы несколько строф. Тот согласился, но нехотя. Услышав первые строфы, Николай бросился Пушкину на грудь и, всегда сдержанный, чуть не разрыдался.