Порылся я в моей судьбе,

ловя детали и подробности,

и справку выписал себе

о полной нетрудоспособности.

Как не любить мероприятия,

когда в крови – коллективизм?

Уединённые занятия —

писательство и онанизм.

Зря скользит короткий и проворный

взгляд по нашим будничным одеждам:

мы не надеваем траур чёрный

по мечтам, иллюзиям, надеждам.

В моих писаньях нету страстности,

а просто выстроена речь

об огорчительной напрасности

попыток душу оберечь.

Про то, что я тоскую и грущу,

что больше не пою весёлых песен,

сегодня я в лицо сказал борщу,

который переварен был и пресен.

Истёрлись юные томления,

забыто первое свидание…

У смерти есть уведомления,

одно из первых – увядание.

Снился мне удивительный бред,

из разряда вполне сумасшедших:

ем я свой ежедневный обед,

а вокруг меня – тени ушедших.

Печалюсь я совсем напрасно —

течёт отменная пора:

и в голове пока что ясно,

и выпить хочется с утра.

Никто на свете не повинен

в житейских горестях моих,

и в тесноте моих извилин

опять лопочет новый стих.

Столько мерзости в мире творится

при молчащем общественном мнении,

что светлеют причастные лица,

а свидетели – в недоумении.

Враньё и ложь не побороть,

они царят сейчас,

но кажется, и сам Господь

наёбывает нас.

Приснился мне роскошный сон:

я в рай медлительно иду,

а над котлами вознесён

стоит мой памятник в аду.

Моя поэзия простая

полна исконных слов народных,

и пусть меня ругает стая

из эрудитов гуглеродных.

Я сионист и русофил,

я просто с этим вырос —

во мне гнездо, похоже, свил

раздвоенности вирус.

Увы, но такая натура,

и грустно мне в этом признаться:

в меня мировая культура

напрасно старалась впитаться.

Немало в жизни было сложностей,

на одоленье был я скор,

а вот упущенных возможностей

я не заметил до сих пор.

Всё прошлое сгорает не дотла,

судьба его совсем уже другая:

из памяти оно ручьём тепла

течёт, печаль и радость исторгая.

Смотрю на морды, рожи, хари,

на скотский в их чертах покой;

конечно, все мы – Божьи твари,

но не до степени такой.

Раньше я не думал как-то никогда

о великой трудности сосуществования:

у людей без совести нету и стыда,

и напрасны, значит, все увещевания.

Остаток ощущая как избыток,

браваду излучая и кураж,

едва хлебнув живительный напиток,

мы сразу же плюём на возраст наш.

Загадка останется вечной

при всём изобилии книжном:

Творец существует, конечно,

но в виде, для нас непостижном.

Моё житьё весьма обыкновенно —

уже с утра за письменным столом;

а время, когда море по колено,

в далёком и забывшемся былом.

Смотрели б мы уверенней вперёд,

и стал бы жить духовнее народ,

но много очагов цивилизации

страдает от еврейской оккупации.

Строит культура мосты между нами,

тихо слабеют убойные банды,

только мосты эти рушит цунами

шквальной, разящей мозги пропаганды.

Какая музыка играла,

когда мы были молодые!

И эти искры карнавала

мы помним – лысые, седые.

Творит судьба крутые виражи,

и вовсе неожиданно притом,

и самые отважные мужи

в них гибнут в одиночку и гуртом.

Знавал я очень много увлечений,

в читательстве особо был активен,

а вот насчёт любых вероучений

я холоден и сухо объективен.