И у меня были свои калоши, защищающие курящий образ жизни, такие массивные, что и не представляла себе, что сдвинусь в них когда-нибудь с этой позиции. Тем более что я их разрушу, в прах раскрошу уже через несколько часов. Не ведая о грядущих переменах, я привычно поклонилась урне, затушила сигарету о её грязный бок, забросила окурок к чужому недоеденному фастфуду и прыгнула в такси.

***

Спать хотелось очень. Надо вздремнуть, тем более повод есть хороший – пробка. Видимо, авария на пути – в субботу вечером не должно быть такого столпотворения машин. Город стоит, коптит и терпит. Таксист не терпит, егозит и пристал ко мне с обычным «пробковым» вопросом:

– Вы не против, если я покурю? – то ли спрашивает, то ли утверждает, а сам уже сигарету из пачки достал, уверенный в моём «да».

– Увы, против. Меня укачивает в машине, могу вам салон испортить, – расстраиваю его заученной фразой.

– Ладно, буду терпеть, – со вздохом отвечает таксист, демонстративно кашляет пару раз, показывая, на какие муки я его обрекаю, бедняжку.

Сигарета не лезет обратно в пачку, он театрально бросает её на панель и принимается нервно перебирать радиоволны. Приёмник захлёбывается его эмоциями, перескакивая с новостей на джаз, оттуда на классику, рок. Ничто не привлекает моего таксиста, и он достаёт с полочки диск с пугающей надписью «Путёвая песня», которая явно не сулит мне ни Шопена, ни Фре́дди Ме́ркьюри. По его лицу несложно прочесть: «Вот сука! Только что стояла, курила себе в удовольствие, а теперь выпендривается, мол, укачивает её!» Таксисты, они вообще чудесные люди в большинстве своём. Их машина – театральные подмостки. Сцена для диалогов и монологов, для «быть или не быть», или кушетка для психотерапии, то на клиентском, то на водительском месте. Сегодня мне достаётся пантомима «я на тебя обиделся, ты вредина», с сопением, рывками, торможением, под которое не поспишь, и шансоном на диске.

Не хочется с ним говорить – весь день говорила, говорила, говорила. Устала. Но шансон сейчас это слишком, и я решаюсь:

– Давайте что-нибудь другое поставим или выключим, – прошу я, не в силах стерпеть «я тебя так люблю, я тебя так хочу, ты моя милая, не могу без тебя». – Пробка скоро кончится. Очень день был тяжёлый.

– А думаете, нам легко? Вы представляете, как нам даются копейки, которые мы зарабатываем здесь? Сутками, без выходных приходится работать…

– Я тоже сама зарабатываю, каждую копейку, в том числе ту, что вам сегодня отдам.

– Тогда вы меня поймёте.

Всё. Мы с ним одной крови. Он выключил музыку и теперь станет говорить, всю дорогу, а я буду дремать и иногда сквозь сон агакать и угукать. Ему не важно, слушаю я или нет, – ему нужно выговориться понимающему человеку. Из гламурной взбалмошной девицы я вмиг превратилась в свою в доску тётку, дала ему повод использовать меня в этот вечер как болеотвод. Выходит, сегодня я еду в кресле психотерапевта. Что ж – сама напросилась. Хотя это ещё не худший вариант. Меня ведь ни разу в жизни до крайности не укачало в машине, это я привираю, защищаюсь от лишних вопросов. Раньше я честно отвечала таксистам, что просто не могу курить в машине, задыхаюсь, и они принимались со мной спорить. Полдороги приходилось им объяснять, почему курить в машине и на улице для меня не одно и то же. Я уставала спорить, они обижались, а у меня были веские аргументы. И дело не в капризах, а в детях и их детстве. А ведь было совсем иначе – когда-то я курила везде, и в машине тоже.

Детство у меня было жёлтое: желтоватые шторы, потолки с бурым отливом, налёт на всём, что окружало, и запах табака. Теперь я его уже чувствую, а в детстве не было запаха, потому что курили все – привыкла. Смолили тяжёлые советские «Яву», «Пегас», «Астру», «Беломор», и пахучая никотиновая желтизна проникла в меня, пропитала насквозь, стала для меня чем-то для жизни само собой разумеющимся. Я росла курящим человеком, в мире курящих людей, в курящей культуре. Сказать, что впитала с молоком матери, не могу – вредность характера, видимо, была врождённой, поэтому молоко материнское я не переносила отродясь, а вот сигаретный дым – вполне.

Запах этот, вездесущий и пронырливый, залезал в каждую щель, в каждый уголок: в постельное белье, в полотенца, в мебель, в одежду, в волосы, в клавиши старого пианино, он оставался на пальцах после прикосновений, но это ещё терпимо. Мерзость начиналась, когда надо было мыть пепельницы, и от них был уже не запах – от них была вонь, которая к тому же въедалась в руки и красила пальцы. Особенно противно почему-то было мыть пепельницы из больших рапанов. Противно и обидно – они же ракушки, им бы шуметь морем у уха, а они теперь – пепельницы. Когда отмывались гарь и чернота, внутри у них обнаруживалось такое розовое нежное нутро, будто они живые, и мне казалось, что у них, как и у людей, был выбор, но они предали море и, отдав себя в пепельницы, ведут себя недостойно и безнравственно. Отмывала я их особенно тщательно, словно пытаясь вернуть на путь истинный, а потом прикладывала к уху и слушала в них море, пока они снова не становились пепельницами.

Была у меня и детская выгода от курения – в сборной пепельнице из металлических ёжиков был самый верхний, ежонок, тот в который пепел стряхнуть нельзя, потому что он крохотный с тремя иголками. Он, конечно же, перекочевал ко мне в игрушки и жил там вместе с пупсами и сурком. Но каждый раз после генеральной уборки, когда все пепельницы вместе собирались на подоконнике, ёжики прыгали друг в друга и становились одним большим ежом, моему маленькому ежонку приходилось покидать ящик с игрушками и снова становиться вершиной пепельницы. Вот такая ежиная трагедия.

У ребёнка, родители которого курят, мало шансов избежать той же участи – являясь примером модели выживания, родители выписывают детям разрешение вести себя так же, что бы они ни делали. Как-то в одной передаче про магов-экстрасенсов был немного необычный сюжет: экстрасенсы женщину спасали, якобы много родственных ей мужчин жизнь самоубийством покончили. И все чародеи рассказывали про проклятие рода и сглазы, сверкали глазами, стонали и ритуалы проводили со свечами и ножами. Запуганная женщина плакала, всхлипывала уже – у неё сын, она очень за него боится, вдруг и он по стопам пращуров отправится. Один из магов не удержался, пожалел её, видимо, и спрашивает:

– А скажите, уважаемая, вот вы альбом нам этот показываете, в бархатном переплёте, с героями этих ваших убийственных историй. Каждому суициднику в нём уделено несколько страниц. Это у вас откуда такая книженция, позвольте поинтересоваться?

– А это, – отвечает дрожащая женщина, – ещё моя прапрабабка стала собирать, а потом все дополняли.

– Так у вас все мужчины в роду на себя руки накладывают? – продолжает допрос маг.

– Да нет, разумеется, как бы мы тогда выжили. Некоторые, и очень не хочется, чтобы в их числе оказался мой сын.

– Есть у вас такой же альбом, красивый, с теми, кто своей смертью от старости умер?

– Нету, – оторопела дама.

– То есть в книгу героев попали только самоубийцы? Остальные как обычно, вперемешку, скромненько?

– Выходит, что так.

– И детям вы его своим показываете и рассказываете, как дедушка, дядя, ещё дядя…

– Конечно, это же семейная реликвия! – восклицает, недоумевая, женщина с проклятым родом.

– Вы знаете, что такое азбука?

– Знаю, – ещё больше недоумевает женщина, даже злится уже.

– Вот такая азбука у ваших детей, – говорит простецки, явно проглотив матерное словцо, магический человек и стучит бархатным альбомом по столу, так сильно, что на нём черепа и амулеты подпрыгивают. – Тот, у кого ума хватит перестать эти страшилки с картинками показывать, давая повод думать, что так, в принципе, поступать можно, тот и прервёт проклятие вашего рода. Вы вколачиваете детям в головы этой книгой разрешение так себя вести. Поступишь так – на почётном месте приклеят в бархат под серебряную застёжку. Не поступишь – забудут, быльём порастёшь. Обряды вы сделайте, хуже от них не будет ни от свечей, ни от лап куриных, но…