Четыре или пять таких лавок снабжали китовым усом всех лондонских портных, изготавливавших корсеты и кринолины. Над их дверями можно было увидеть разные символы: деревянный кит, якорь и солнце, ананас. Плетеные корзины с костяными пластинами стояли снаружи. Китовый ус доставляли со складов выше по течению, в Ротерхите, где нарезали, как травинки, заворачивали в холстину, шелк или кожу или отдавали резчикам для изготовления охотничьих рогов, дверных ручек и разных других предметов. Например, костяных сердечек. Я инстинктивно положила руку на живот; мой корсет уже несколько месяцев лежал в комоде, и теперь пройдет еще некоторое время, прежде чем я снова смогу носить его. Если кто-то в Биллингсгейте видел мой выпирающий живот, то они не стали упоминать об этом, как молчали и теперь, когда живот куда-то пропал. Даже Винсент и Томми ничего не сказали. Скоро мой живот снова будет плоским, и я забуду, как таскала его перед собой. Но я никогда не забуду, что он был домом для другой жизни.

– Вы глазеете или торгуете?

Передо мной остановилась женщина, у которой было явно не больше трех зубов во рту. Я ощупью нашла маленькую оловянную кружку, зачерпнула креветок и высыпала в ее грязные руки. Она разом забросила все в беззубый рот и выудила еще одну монетку.

– Я возьму еще одну пригоршню для сына. Он подмастерье у галантерейщика. Сейчас он уже точно проголодался; принесу ему на работу.

Я высыпала ей на ладонь еще одну кружечку.

– Надеюсь, когда-нибудь куплю у него модную шляпку, – сказала я.

– У вас дома маленький, а? – она указала на мой распухший живот, выпиравший из-под фартука.

– Да, – солгала я.

– Маленький херувимчик, да? Или милый ангелочек?

– Девочка. Ее зовут Клара, и сейчас она с отцом, пока он не уйдет на работу.

– Чудесно. Берегите себя, – сказала женщина и хромающей походкой удалилась в толпу.

Я снова повернулась лицом к ноябрьскому утру.

– Свежие креветки! – крикнула я, когда бледное солнце наконец выползло над краем небосвода. – Прямо с лодки!

Кезия[5] выполнила свое обещание. Она вошла в дверь с бутылкой пива в руке, котомкой в другой руке и с улыбкой до ушей. Я убрала кучу выстиранного белья со стула Эйба, смахнула крошки с низкого табурета, которым мы пользовались в качестве стола, и налила пиво в кружки с обколотыми краями, передав одну из них подруге и усевшись напротив нее.

– Давай посмотрим, что я для тебя припасла.

Я восхищенно вскрикнула, когда она начала извлекать свертки одежды: ярды льняной ткани для верхних юбок в красно-сине-белую полоску, нижние юбки с кружевной отделкой, полушерстяные одеяла, фланелевые жакеты, чулки, панталоны…

– О, Кезия! – только и вымолвила я.

Моя подруга, торговавшая подержанной одеждой и разными безделушками на Тряпичном рынке в восточной части города, месяцами откладывала эти вещи – приносила их домой, чинила и укладывала в сундук до тех пор, пока я не смогу забрать мою дочь. Шесть лет я копила деньги и наконец добавила последний шиллинг в деревянную коробку из-под домино, которую хранила под матрасом. С этими двумя фунтами я могла оплатить половину стоимости годового ухода за Кларой, без чего ее могли бы и не отпустить. Иногда, если наступала бессонница, я доставала эту коробку и встряхивала ее, чтобы успокоить мысли. Вот и сейчас я вытащила коробку из тайника и встряхнула ее; Кезия ухмыльнулась, чокнулась с моей чашкой, и мы обе закудахтали, как девчонки.

Я устроилась на полу, перебирая ее добычу и испытывая приятное головокружение. Косые лучи солнца проникали в высокие окна, открытые ради свежего воздуха, и звуки со двора доносились в комнату. Была суббота – один из ослепительно-ярких зимних дней, я закончила работу на час раньше обычного и сразу отправилась домой с тремя сдобными булочками с изюмом. Одну я собиралась разделить с Эйбом, другая предназначалась для Кезии, а третья для Клары.

– Мне все нравится, вообще все, – сказала я.

– Я выстирала их для тебя, – сказала Кезия и начала складывать одежду. – Куда мне положить все это?

Я взяла особенно нарядную красную блузку, слегка выцветшую от носки, но в целом в хорошем состоянии. Интересно, волосы моей дочери такие же, как у меня, темно-каштановые с рыжими искрами? Если да, то красный и алый цвета прекрасно подойдут ей… и я улыбнулась, представляя серьезную темноволосую девочку в красной блузке.

– Еще у меня есть чепцы для дома и для улицы, – сказала Кезия. – Пока собирала все это, почти захотелось родить девочку.

Как обычно, она оставила дома своих сыновей, Мозеса и Джонаса, потому что ей не нравилось, когда они оставались на улице, – не из страха, что они попадут в дурную компанию и свяжутся с преступниками или порочными людьми. Кезия была темнокожей, как и ее муж Уильям Гиббонс. Хотя они были свободны от рождения, никому не принадлежали и могли заниматься определенными видами торговли или ремеслами в пределах закона, в Лондоне ежедневно пропадали темнокожие мальчики. Мозеса и Джонаса, которым было восемь и шесть лет, в любой момент могли похитить на улице, словно две спелые сливы у торговки фруктами, доставить в какой-нибудь особняк на Сохо или Лестер-Филд, нарядить в тюрбаны и превратить в забавных домашних питомцев. По крайней мере, так говорила Кезия. Я не слышала ни о чем подобном, но она была чрезвычайно осторожна, тем более что дети росли на редкость красивыми и умными. Это означало, что пока они не подрастут и Кезия не будет совершенно уверена, что они смогут постоять за себя, их жизнь будет в основном протекать в двух комнатах полуподвального этажа пансиона в Хаунстиче, расположенном в лондонском Ист-Энде. Большую часть времени о них заботилась пожилая еврейская вдова, проживавшая на первом этаже. Ее муж Уильям был скрипачом, который научился играть в доме хозяина его матери. Он зарабатывал на жизнь, выступая со скромными музыкальными сопровождениями в тех самых домах, где могли находиться похищенные сыновья из других темнокожих семей[6].

Я познакомилась с Кезией холодным утром пять лет назад, когда искала новые ботинки – по роду моей работы мне приходилось менять их раз в полгода, – и мы быстро подружились. Она была на два года старше меня и имела то, чего мне больше всего хотелось: мужа и двух любящих детей, которые смотрели на нее как на богиню и ангела-хранителя одновременно.

Я отнесла кучу одежды в спальню, опустилась на колени у сундука с моей собственной одеждой и начала аккуратно складывать обновки. Кезия устроилась на другом конце кровати с кружкой в руке, сбросив туфли и поджав ноги под себя.

– Она будет спать здесь с тобой теперь, когда Нед ушел из дома?

– Да. – Я разгладила желтую юбку с голубыми цветочками и положила ее сверху.

– Ты волнуешься? – судя по ее тону, она сама была взволнована.

– Да.

– Но ты не дождешься, когда встретишься с ней?

– Ну конечно!

Кровать скрипнула, когда она немного передвинулась.

– Не представляю, каково тебе будет при первой встрече с ней. Ты же ее мать… Сможешь ли ты узнать ее в комнате, полной других девочек?

– М-м-м…

– Бесс, – сказала она после небольшой паузы. – У тебя есть сомнения?

Я аккуратно закрыла крышку сундука, – материнского сундука, украшенного резными розами. Это была громоздкая и старомодная вещь, но я бы никогда не продала ее. В самом низу лежала ее ночная рубашка, уже пропахшая плесенью от возраста. Я помнила, как она носила эту рубашку, когда грела молоко на огне и ходила босой по нашим комнаткам, развешивая и снимая выстиранное белье. Мать умерла в этой рубашке, но ведь она и жила в ней, поэтому когда я была гораздо моложе, то набрасывала ее себе на спину, как накидку, и заворачивалась в рукава.