А теперь она не спит в два часа ночи, притом что любила поспать и ценила каждую минуту сна до звонка будильника в пять утра.

Спускаясь с лестницы и придерживая треники, Льюис промахивается и переступает две последних ступеньки, падает вперед в гостиную, огибает по самому краю контур из липкой ленты, и эта дурацкая лампочка на потолке вновь мигает, не подчиняясь никакому разумному объяснению. Она включилась из-за звука спотыкающихся шагов Льюиса? Или она мигает из-за открывающихся дверей гаража?

Но сейчас куда важнее понять, чем сейчас занимается его жена.

Льюис тянет на себя дверь в гараж, почти с благоговением, и видит, что лампочка, вделанная в моторчик гаражной двери, еще горит, потому что прошло всего около сорока секунд после того, как дверь поднялась. На бетонной плите за пределами пятна мягкого света от этой лампочки, прижав колени к груди и обняв их руками, с рассыпавшимися по спине светлыми, почти белыми волосами, сидит Пита в ночной рубашке, коротких носках и резинкой для волос на запястье, которую она надевает, когда ест хлопья на завтрак.

Она только что плакала. Льюису не нужно видеть ее лицо, чтобы это понять. Он понимает это просто по ее сгорбленной спине.

Он ступает на холодный гладкий бетон гаража, чтобы подойти к ней, и тут видит…

Харли… нет. Уже не Харли.

Он похож на того доброго пса из его детства, которого лягнула в голову лошадь. С Харли произошло нечто подобное. Только то был всего один быстрый удар копытом, раз – и все, поэтому никто из зрителей на параде даже не понял, что случилось, все заняло одну или две секунды.

Этого… этого пса словно затоптала лошадь, которая хотела свести с ним какие-то крупные счеты, она топталась на нем снова и снова, била копытами, превращая его в месиво, в кровавое пятно, на котором местами виднеются то зубы, то осколок кости, и всюду клочки меха.

Льюиса выворачивает раньше, чем он чувствует тошноту и понимает в чем дело. Горячая и жидкая рвота заливает ему ладони, будто он боится расплескать ее на пол. Когда он чувствует, как она просачивается у него между пальцами, он начинает давиться по-настоящему, бросается наружу и выдает все под баскетбольной корзиной, а треники лежат вокруг его лодыжек.

Наверное, неприятное зрелище, но Пита на него даже не смотрит. Когда все заканчивается, он подбирает свои дурацкие треники и прижимается лбом к облупившейся краске на столбе под корзиной просто для того, чтобы ухватиться за что-то прочное.

– Я не понимаю, – говорит он.

– Он мертв, – говорит Пита, сообщая очевидное.

«Да, но…» – не произносит вслух Льюис.

Если дверь была приоткрыта всего на четыре дюйма, как он ее оставлял для проветривания, тогда… тогда:

– Что могло это сделать?

Пита поднимает на него взгляд из своей бездны горя и говорит:

– Не позвонить ли насчет этого твоей коллеге?

Конечно, Льюис это заслужил. «Коллегой» он называл Шейни в те несколько минут после того, как выпроводил ее с охапкой книг.

– Нет, не надо, – отвечает он. – Я даже не знаю ее номера.

Но тут он понимает, что все-таки знает. Номер указан в новом рабочем справочнике, который выпустили совсем недавно.

– Что могло с ним такое сделать? – говорит он, садясь рядом с Питой.

Она отодвигается, будто освобождая ему место. Будто недостаточно места на этой плите из покрытого каплями воды и пятнами масла бетона, шириной в два автомобиля.

Нет: будто она не хочет прикасаться к нему.

– Он не виноват, – говорит Пита, невидящими глазами оглядывая гараж. – Он был просто собакой. – Но разве это ответ?

Льюис помимо своей воли смотрит на ее ступни в носках.

Ни свежей, ни запекшейся крови.

И следов копыт тоже нет.

Но дверь была приподнята всего на четыре дюйма. И Пите пришлось бы поднять ее, чтобы прийти сюда посидеть и подумать. Единственное объяснение – кто-то из них двоих затоптал Харли или это был кто-то другой… что-то другое.

Льюис оглядывается вокруг, сердце колотится в груди, он осматривает темную пещеру гаража в поисках высокой фигуры с большой головой, распластавшейся по стене, прячущейся совсем близко, желтые глаза которой впитывают свет.

Не конские копыта убили Харли, это была вапити. Откуда он знает? Уже миновала полночь, так что сейчас формально уже суббота, и осталась ровно неделя до десятилетней годовщины того классического Дня благодарения.

– Не знаю, следует ли нам тут оставаться, – говорит он.

Пита не поднимает глаз.

– Ко всем новым домам нужно некоторое время привыкать, – как всегда практично отвечает она. – Помнишь тот дом с чердаком?

Льюис был совершенно уверен, что в том доме водятся привидения. В том доме, где он заколотил доской люк на чердак в потолке, на тот случай, если что-то захочет выползти оттуда и постоять у кровати с его стороны. Или с любой стороны. «Индейцы боятся привидений», – вот как он тогда объяснил это Пите. Сейчас у него тоже нет другого объяснения.

– Я не могу спать, – говорит он.

– Несколько минут назад ты вполне себе спал.

– Почему ты встала? – спрашивает Льюис, наблюдая за профилем Питы.

– Мне показалось, что я что-то услышала, – отвечает она, пожимая одним плечом.

– Харли? – Льюис задает этот вопрос, потому что это очевидно.

– Лестница, – говорит Пита, и все тепло мгновенно покидает тело Льюиса.

Он делает вдох, потом выдох, длинный и дрожащий.

– Я не рассказал тебе всего о той… охоте, потому что не хотел, чтобы ты об этом думала, – говорит он.

После этих слов Пита поворачивается к нему. Такое оправдание заслуживает полного внимания с ее стороны.

– Ты не любишь слушать о… животных, – прибавляет Льюис.

– Но эта история про тебя, – без колебаний возражает она. – Она о том, кто ты такой.

– Я не рассказал ей конец этой истории, – говорит Льюис еле слышным, треснувшим голосом.

Пита не отрывает от него взгляда. Ждет.

– Уверена, что хочешь знать? – спрашивает он.

– Ты на ком женат? – задает она встречный вопрос. – На ней или на мне?

Льюис кивает, принимая удар, и вновь возвращается туда, начиная с того момента, когда он разрезал живот молодой вапити, когда он вонзил нож в молодую самку, которая не понимала, что она уже мертва, и на снег вывалилось ее вымя. Оно было голубоватым, мускулистым и покрыто венами, еще соединенное с молочными железами и готовое для кормления.

Она была слишком молода для беременности, вероятно, она не смогла бы доносить теленка до весны, в любом случае, сезон был неподходящий, плод не мог быть таким большим, но все равно – вот почему она так боролась, он знал это тогда и сейчас знает. Неважно, что она умерла. Она должна была защищать своего малыша.

И этот младенец, этот эмбрион или зародыш, этот теленок свернулся там, внутри, похожий на фасолину, и прижал головку к груди, будто собирался посмотреть на него из кровавых внутренностей матери, будто собирался вскочить на четыре тонкие, дрожащие ножки и уйти прочь, вырасти, но так и не развиться до конца, поэтому он бы в конце концов остался большеглазым гладкокожим зародышем весом в семьсот фунтов, вечно ищущим свою погибшую мать.

Когда Касс не смотрел на Льюиса, а он совсем не обращал на него внимания, Льюис прикладом ружья вырыл ямку в смерзшемся грунте и бережно уложил незавершенного вапити в землю, присыпал его, как мог, а затем – неважно, что вокруг бушевала метель, швыряя на него один снежный заряд за другим – не пожалел сил и времени, чтобы разделать эту молодую вапити, как следует, до конца.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.