* * * * * *

Секретарь горкома партии Николай Григорьевич Нагорнов был вне себя. Город наводнили тунеядцы и попрошайки, а этот сияющий начищенными сапогами капитан вчера нес чепуху про какую-то агентурную информацию о предстоящей воровской сходке, а сегодня додумался до того, что пришел просить разрешения на вербовку члена партии.

«Тебя послушать, Борис Михайлович, так своей тени пугаться начнешь. Город у нас маленький, специфический. Половина населения бывшие ОУНовцы, «изменники Родины», «диверсанты», да «шпионы». Их под конвоем сюда привезли, почти всю другую половину населения – по вербовке. Что, некого в агенты вербовать, решил перейти на коммунистов? Эдак ты и нас вербовать начнешь, кстати, а нас то самих, ты к какой половине относишь?» – Нагорнов махнул рукой от стоящего Кана и до безмолвно сидящего за соседним столом для заседаний, покрытым зеленым сукном, председателя горисполкома Левченкова.

«Нас с Вами партия сюда направила на работу, а от этих, бывших, да вербованных подальше советую держаться», – огрызнулся Кан.

«И что теперь, нам людей на партийные документы фотографироваться к Ваське-фотографу, бывшему резиденту японской разведки, не отправлять? А у бывшего переводчика, пособника оккупантов Нахтигаля, ни мне, ни тебе, не подстригаться? – распалялся Николай Григорьевич. – Ты сам где стрижешься?»

«Меня жена дома стрижет»,– тихим, но твердым голосом ответил Кан.

При упоминании о жене на висках Николая Григорьевича вздулись вены, а на скулах появились желваки. Его и без того выдвинутая нижняя челюсть хищно подалась вперед.

«А вот это зря, денег не будет! Иди. В общем, согласия на вербовку я не даю. Лучше почисть город от тунеядцев»,– заключил он.

Кан, по-военному повернувшись кругом, неловко качнулся, на вощеном паркете и вышел из кабинета.

Левченков, до этого все время молчавший, заговорил: «Бериевской закваски, сволочь. На всех компромат собирает. И жену свою приплел не к месту. Стрижет она его, видите ли. Говорят, что в компаниях, о прежней работе официантками, вместе с вашей супругой, чрезмерно часто она упомина…»

Закончить фразу он не успел. Нагорнов, огрев кулаком по столу и брызжа слюной, рявкнул: «В порошок сотру!»

* * * * * *

Рейд проходил успешно. Капитан милиции Кан стоял на крыльце отдела в начищенных до глянца сапогах и, не смотря на лето, в черных кожаных перчатках. Стройную фигуру в кителе и галифе опоясывала портупея. На правом боку, в кобуре, пистолет на кожаном шнуре. Слева от начальника милиции, удерживаемая старшиной Максимишиным на поводке, громадная, с черной спиной, овчарка. Делая уже третью ходку, во двор милиции въезжал «воронок» темно-синего цвета с красной полосой, на базе ГАЗ-51, битком набитый антиобщественными элементами. Овчарка, натянув поводок, кинулась с лаем на подъехавшую машину. Из здания отдела выскочил десяток милиционеров, выстроились живым коридором между «воронком» и дверью дежурной части. Прибывшие на машине милиционеры стали поочередно открывать двери крохотных камер, сопровождая пинками и подзатыльниками выпрыгивающих на асфальт людей. Сразу же, попав в живой коридор конвоя и, ничего не успев понять, они как биллиардные шары, укладываемые один за другим в лузу опытным игроком, влетали в дежурную часть. Разгрузка закончилась молниеносно. Кан, в сопровождении старшины со служебно-розыскной собакой зашел в дежурную часть. Собака, только что, трусливо поджимая хвост рядом с Борисом Михайловичем, при виде доставленных, злобно рыча, опять стала рвать поводок. Максимишин едва держался на ногах от её резких рывков, намотав брезентовый ремень на обе руки.

«Уйми собаку»,– распорядился Кан, проходя вперед и поворачиваясь лицом к издающим смрадный запах, одетым в невообразимые одежды построенным в жалкое подобие двух шеренг, людям.

«Вы не люди, вы позор нашего города»,– при первых же произнесенных им словах овчарка поджала хвост и трусливо прижалась к старшине. Стоящий в первом ряду бродяга по кличке (может, это была фамилия?) Пырх, опасливо прижал руками свою паховую грыжу. Рядом с ним, Женька Орехов, великовозрастный тунеядец, сидящий на шее престарелых родителей, выставил перед собой кулак левой руки, поддерживая его кистью правой.

«Что ты мне, Орехов, под нос суёшь?» – сделав надменное лицо, спросил Борис Михайлович.

Женька разжал кулак. На левой руке его мизинца не хватало одной фаланги, свежей рана кровоточила.

«Дурака валяешь? Откусил что ли, придурок?» – спросил Кан и грозно посмотрел на инспектора уголовного розыска Ванника, квадратного, небольшого роста с красным лицом гипертоника, руководившего доставкой этой партии задержанных. Тот, по достоинству оценив подсказку начальника, извлек из кармана широченных, подвернутых у форменных ботинок и закрепленных на огромном животе милицейским кожаным ремнем гражданских брюк, недостающую фалангу пальца с длинным желтым ногтем.

«Товарищ капитан, мы думали, что случайно при посадке отрубили палец дверью в автозаке,– начал он, оправдываясь и перейдя на гневное обличение, завершил. – А эта сволочь, оказывается, специально сам себе откусил, чтобы дискредитировать органы в глазах гражданского, так сказать, населения! Видите, у него и губы в крови!»

Женька Орехов, перед этим зализывавший рану, чтобы остановить кровь, от изумления потерял дар речи. На его губах действительно были следы крови.

«Вот вам и карты в руки! Профильтруйте туниядцев и алкоголиков, проведите с ними профилактическую работу!» – дал команду Борис Михайлович. Выйдя из дежурной части, направился через дорогу в буфет ресторана, выпить у буфетчицы Маши, как всегда, воскресные сто пятьдесят грамм «Столичной». Он не изменял этой привычке, появившейся в молодости в период работы в уголовном розыске города Караганды. Так и прикипел к этой хохотушке-буфетчице ставшей, к тому же, материю его ребенка. Вшитая в перчатку, со стороны ладони, свинчатка приятно оттягивала руку.

Вечером в отделе внутренних дел началась «фильтрация». Процессом руководил капитан милиции Ванник, успевший основательно принять вовнутрь портвейна. Били задержанных всех подряд, жестоко и умело, а не куда придется. Вот только Женьке Орехову зачем-то на оба глаза засветили синяки, разбили губы, сапогами сломали ребро. Опытный Пырх опережая первый удар, упал на пол и свернулся калачиком. Ему досталось меньше всех. Кан, как и его подчиненые, тоже был не прочь дать волю рукам. У него были свои «коронные» удары. Когда Борис Михайлович хотел свалить с ног, то бил снизу вверх в подбородок. От такого удара человек, оторвавшись ногами от земли, как мешок падал на землю, теряя сознание или от удара в челюсть, или от удара головой о землю. На лице его, как привило, явных следов не оставалось. Когда Борис Михайлович хотел, чтоб его жертве стало больно, он, также, хлестким коротким ударом, бил кулаком в солнечное сплетение. Третий вид удара он применял «на полное поражение». Жертва получала страшный удар головой в лицо. От такого удара человек мог не потерять сознание и даже не упасть, но на долгое время утрачивал всякую ориентацию.

* * * * * *

Часам к трем ночи пьяные милиционеры, закончив «фильтрацию» выгнали из горотдела часть избитых людей. Тех же, у кого не было постоянного места жительства, явных бродяг и тунеядцев, погрузив в «воронок» и вывезли за город в степь. Таких набралось 26 человек. Первую партию «26 Бакинских комиссаров» в количестве пяти человек вывели из машины и построили в одну шеренгу, лицом на восток. Напротив – шеренга милиционеров. Солнце уже проглядывало у горизонта, в предрассветном небе порхали птицы, дул свежий ветерок. Старшина Максимишин, став сбоку милицейской шеренги, достал из планшета вдвое сложенный лист бумаги и огласил приговор.

«Именем Казахской Советской Социалистической республики!»,– торжественно звучал в степи его хриплый пропитый голос. Из приговора следовало, что антиобщественные элементы, объединившись в преступную группу, именуемую шайкой, выбрав местом своих преступных деяний, город Джезказган, явно попирая Закон и нормы морали, в течение длительного времени ведут противоправную деятельность на территории этого города. Подробно перечислялись «заслуги» каждого, за что приговаривались: