должно всегда ведь как-то осенять.

Хочу быть как… Хочу быть как Мюнгхаузен:

поднять себя за волосы из топи,

держа ногами правду, как коня.

А дальше как – перекрестившись, в полымя,

опять в бега за восьминогим зайцем,

иль косточкой стрелять по тишине?

Чтоб с ветками, от ягоды тяжёлыми,

в рогах пришёл олень – кому на зависть,

кому – на счастье, может быть, и мне.

И, изнурённый баечными фразами,

желающий объятий и баталий,

мир проверять устав на глубину,

хочу быть как… Хочу быть как Мюнгхаузен:

фитиль в себе поджёгши из мечтаний,

лететь из пушки страсти на луну.

Рыба (Эрнесту Хэмингуэю)

Пучки восклицаний – "спасите!", "поймите!" и "дайте!" -

и нервов пучки, словно леска, в тугом кулаке;

и вновь рыба-меч повлечёт меня на поводке,

но меч ранит небо в укромном, в закрытом мирке,

и рыба-победа окажется рыба-предатель.

Целительным императивом себя поднимая,

другие слова придержу – отзовутся потом

мне тенью незрелости; преобразится в "ничто"

заветное "всё"; так же старого гения том

в сменившемся мире едва ли достоен вниманья.

Хотя – не всегда. И Эрнест престарелый рисует

в рыбалке, как вечно сожительствуют страсть и смерть,

сомнений зыбучая топь и духовная твердь;

и выделены – еле зримо – всегда "жизнь" и "верь" -

с такой предпосылкой чуть больше останется в сумме.

С такой предпосылкой всегда остаёшься невинным,

пусть руки по локоть всосала кровавая муть.

Но кровь – арифметика, зря её лить ни к чему.

…Раз есть рыба-меч, то тогда, может, мне самому

стать рыбой?

Едва ль прежде видели

рыб-херувимов.

В плаще (А. П. Чехову)

Всех молодых наш мир усердно старит.

Лик в бороде, как статуя в плюще.

Как много чеховских "людей в футляре",

и мало как ничьих людей в плаще.

Футляр ( – хитин – скорлупка – упаковка – ) -

он, пряча, всё же облекает суть.

И суть в нём гибнет. Остаётся корка.

И корку на компост эпох несут.

Но плащ – он атрибут средневековья,

окутан тайной мрачной красоты,

порой запачкан пылью, или кровью,

иль сажей, если сожжены мосты,

хранит следы дорог, и, что чудесней,

хотя всегда закрыт и нелюдим,

открыться может, обнажая честность,

как амулет на кратере груди.

Бордельский быт – открыться всем и сразу,

а Человек (с заглавной "Че") – в плаще,

как пройденное им, многообразен,

и без сумы – несёт лишь смысл вещей.

Князю Мышкину (Ф. М. Достоевскому)

Бывают дожди на душе, если книги как тучи.

(Естественно, дождь – обновление, манна небес.)

Но редкий герой в них библейским примером научен,

однако ж наученный отдан несчастной судьбе.

Дитя Достоевского, верная чуткость несчастья,

князь Мышкин; и было б с ним можно вступить в разговор…

…Князь Мышкин, а часто ль встречать нам Аглаю с Настасьей?

И как выбирать нам, чтоб смерть не нашла никого?

Как руку для денег не сунуть нам в пламя – и дальше,

и в чей-то карман, и в сюжеты подстроенных сцен?

и можно ли сделать уют, как в семье генеральши,

и в высший – в поверхностный – свет не попасть, словно в плен.

…Да, эти вопросы, конечно, не ваша забота,

ведь знай вы ответ – не пришлось бы пролить столько слёз.

Князь Мышкин, когда у нас в моду войдут идиоты?

Князь Мышкин, когда нами править начнёт князь Христос?

Бисер (Герману Гессе)

Вплоть до циферблата всё напомнит

о неумолимости процессов,

и заставит немо звать на помощь,

проклянув нехватку интереса.

Чудеса! зелёный снова рыжий,

благо, срок прошёл не одинаков.

…К трубам в дыме, к подзамшелым крышам

будто прикрепился мыслей якорь.

Он всегда цепляется за что-то,

вроде бы, за что не ожидаешь,

ставит крест на внутренних полётах,

не спасая от земных страданий.

Узелок на нитке, на которой

должно бы нанизать ровный бисер,

как в романе, полуиллюзорный

плод исканий, дум, бесед и писем.

Впрочем, нынче в бисер не играют,

бисер нынче разве только мечут.

Свиньи ключевые в этой драме,

в этой суматохе, в этой сече.

Знать, не сопоставить до поры нам

разных сфер алмазные находки.