Я постоянно жду тебя. Ждать того, кто уже никогда не придет, и понимать, что смысл твоих дней только в этом ежедневном ритуальном чувстве, – катастрофа всей жизни. Что бы ты ни делал, как бы ни пытался переключить себя и нырнуть в новое русло, ожидание преследует и напоминает о себе каждым бряцаньем колокольчика на входной двери. Опять не ты…
Я не любил драться, когда был подростком. В отличие от многих других зверей только защищался. Не трус, но и не герой-вояка. Мое детство не отличалось разнообразием пейзажей. Снежные склоны, ледяные пики, ломкий наст, ветер, гудящий в ушах, когда бежишь вниз по вертикали, и мертвое стерильное голубое небо, висящее капюшоном. Я создан из снега и крови и, где бы теперь я ни жил, куда бы ни бежал от себя и своей памяти, мне везде мерещится самое начало бури, которая делила мою жизнь на времена года, а лапы покалывают ледяные иглы, в какой бы жаркой стране я ни находился.
Они пришли и сказали: «Держись», и по их лицам и тону я понял. Я сразу все понял.
Откуда я знал? Я не знал. Достаточно было услышать металлическое «держись», и никаких иных вариантов в голову прийти не могло. Я спросил: «Где?» – и вышел за ними следом.
Мы бежали вечность. Стояли ранние сумерки, и это отчасти облегчило путь. Лапы ныли, и в такт прыжкам обмирало сердце. Я, по-моему, даже не дышал, превратившись в гибкий, тяжелый вектор движения. Я ни о чем не думал. В тот момент, в последний момент моей счастливой жизни, я был идеальным прототипом неживого существа с искусственным интеллектом, помещенным в тело зверя, выполняющего команды того, кто никогда не откроет своего лица и не назовет своего имени.
Ты лежала на снегу около черного валуна, покрытого льдом. Судя по следам, ты упала на него, ударилась головой и, потеряв сознание, сползла в снег. Никаких следов, кроме твоих, ни на склоне, ни внизу не было. Когда тебя нашли, ты уже застыла. В тот год была жесткая холодная зима, и морозы в феврале держались декабрьские. Им аккомпанировал ледяной пронизывающий ветер, шквальные порывы которого и снесли тебя со скалы. Все было прозрачно, кроме одного обстоятельства: что ты делала на нашем месте, так далеко от дома, в абсолютно заурядный февральский день? Почему ты там оказалась? Для чего взбиралась по склону, подгоняемая ветром, сбивающим с ног, и морозом, кусающим твой детский нежный живот? Я не знаю. Они задавали вопросы, много раз одни и те же вопросы, ответа на которые у меня не было. Я мог только предполагать. Вариантов было несметное количество. О да, мы были предельно близки, но ты оставалась для меня самым таинственным существом, и я никогда до конца не знал, что происходит в твоей невероятной пленительной голове. Ты решила побыть одна? С кем-то должна была встретиться? Но здесь? У тебя что-то случилось, и, прежде чем рассказать мне, ты решила обдумать это? И, наконец, ты решила сбежать?
Как ни странно, я склонялся именно к такому ответу. Несмотря на то, что тебя окружала безгранично счастливая жизнь, без тени сомнения и облака грусти, я был уверен, что ты пришла попрощаться со мной. Ты пришла на наше место просить прощения за то, что уходишь, за то, что бросаешь меня, зная, как сильно я тебя люблю. Ты пришла выплакать свое горе, понимая, что обрекаешь на него нас обоих. Ты просила, чтобы я простил тебя, в то же время зная, что на всю жизнь делаешь меня несчастным. Ибо больше всего мы несчастны, когда не знаем ответа на вопрос «почему». Когда мы не понимаем. Когда нам не объясняют, а сразу бьют.
Почему в феврале? Почему ты не решилась весной или летом? Весна проложила бы тебе дорогу на юг, и бежать было бы проще и безопасней. Судя по всему, тебе было не до выбора времени года. Возможно, для тебя в тот момент наступил предел, и вопреки здравому смыслу и твоему стремлению к комфорту ты, очертя голову, бросилась на скалу, где тебя догнал порыв ветра, и все случилось. Тебя не стало.
Похоронив тебя, я заболел. Болезнь не отпускала меня до конца апреля. Три месяца над моей головой была только узкая полоска света, которая менялась в зависимости от времени суток. Когда я первый раз поднялся и увидел в луже свое отражение, то обомлел. На меня смотрело высохшее, обтянутое кожей, лицо человека. Я перестал быть зверем и превратился в худого мужчину средних лет со впалыми, глубоко посаженными серыми глазами. Первым делом я взял нож и состриг шерсть, ставшую свалявшимися волосами. Потом дополз до горной реки и помылся в ней. Холода, как уже говорил выше, я не чувствовал. Разве что ледяные покалывания в груди и в спине.
То, что я стал человеком, меня не пугало и даже не изумляло. Я погиб с тобой и возродился в иной плоти. Чему тут было удивляться. К тому же ежедневные насущные дела не позволяли мыслям пускаться в дикий, изматывающий нервы хоровод. Мне предстояло учить себя жить заново, заново ходить, учиться есть другую еду и вести себя сообразно новому облику. У нас не было родных и друзей. Некому было ни скорбеть о тебе, ни удивляться новому мне. Это было очень кстати. Когда в первые дни и ночи я выползал на улицу, меня окружал только воздух, настоянный травами и солнцем. Ночами, когда тоска по тебе сжимала грудь, я выл на луну, которой было все равно, кто я и как меня теперь зовут.
В начале лета я спустился с нашей горы и поселился в маленьком швейцарском городе. В нем были одна церковь, одно почтовое отделение, одно озеро, один банк, один теннисный корт, один «Старбакс», один дорогой ресторан и много баров. Я работал грузчиком и сторожем. Читал газеты и знакомился с миром людей. Через год я окреп и даже научился с ними разговаривать. Это было не сложно: люди поверхностны.
С ними всего лишь нужно уметь быть вежливым и приветливым. Я полюбил виски, и у меня появился любимый бар, где я сидел, подолгу уставившись в телевизор, с его помощью изучая мир, обычаи и повадки людей. Жизнь была ровной и абсолютно одинаковой из года в год. И вот еще что: я научился улыбаться. Сначала моя улыбка была оскалом и пугала людей. Постепенно черты лица смягчились, кости стали мягче, и теперь я улыбался как те, кто улыбался мне. Смеяться я не умел. Для людей я оставался странным парнем. Поддерживать беседу не мог, мне не хватало словарного запаса. К тому же я постоянно удивлялся, когда слышал свой голос, поэтому выражение лица всегда имел чуть настороженное, как человек, который говорит и поражается тому, что слышит. Я был симпатичным, худым и мускулистым. Мужчины ценили меня за трудолюбие и немногословность. Я мог работать сутками, усталости не чувствовал, был выносливым и аккуратным в работе. Девушкам я нравился, и они оказывали мне знаки внимания.
В баре, где я проводил вечера, свободные от работы, за стойкой работала дочь хозяина. Она угощала меня жареной картошкой, наливала пиво, а первое время после гор вообще кормила. Я ей нравился. Она мне тоже. С ней было хорошо молчать и смотреть телевизор.
Я любил время, когда бар закрывался. Марис включала старые фильмы, и мы вместе их смотрели, завороженные тем, что происходило на экране. Я мог смотреть несколько фильмов подряд, мне бесконечно был интересен мир людей, который я быстро впитывал, запоминая жесты, поступки и характеры главных героев. Марис поражалась моему невежеству. Это отчасти забавляло ее. «Крестного отца» ты, конечно же, смотрел? – спрашивала она меня, иронично улыбаясь. – Не-е-ет? Да ладно? Ты меня разыгрываешь!» «А Джек Николсон тебе нравится?» «Ты что, не знаешь, кто такой Брюс Ли???» К тому моменту она поняла, что я вообще ничего не видел, и подтрунивала надо мной при каждом удобном случае, а случаев была масса. Я был абсолютно чистым листом, на котором даже не знал, как расписаться. Когда Марис узнала, что я не умею писать, она осторожно поставила пивную кружку, которую мыла, на стойку и сказала: «Да, судя по всему, тебе здорово досталось». После этого случая она научила меня читать и заставила выучить французский и английский.
Марис относилась ко мне как к другу, романтическими отношениями наше общение было не назвать. И каково же было мое удивление, когда как-то ночью я услышал стук в дверь. Я уже спал и думал, мне почудилось. Никто никогда не заходил ко мне. Я натянул джинсы и как был приоткрыл дверь. На пороге стояла Марис. Она шагнула ко мне и начала целовать. Я почувствовал, как у меня встает, мы легли на мою еще теплую простыню, и я взял ее.
