В ходе обсуждения на Халкидонском Соборе принятого в отсутствие римских легатов 28го канона мир услышал новые оценки положения архиепископа «нового Рима». Обосновывая перед представителями папы свою подпись под этим правилом, епископ Лаодикийский Нунехий заявил: «Слава Константинопольского престола есть наша слава: в его чести участвуем и мы, потому что он принимает на себя и заботы наши; и нам приятно, что в каждую область митрополит рукополагается от этого престола».
А Пергамий, епископ Антиохийский, сказал еще категоричнее: «Во всем нам следует оказывать честь и послушание святейшему архиепископу царствующего нового Рима, как главному отцу. Об одном только прошу, чтобы, если окажутся какиелибо дела, совершающиеся или по неведению его святости, или по подлогу, то, ради его чести, для мира святейших церквей и ради благоугодности Богу пред всеми, эти дела исследовались бы и охранялись так, как пред отцом»402.
Но все же Константинополь еще не чувствовал в себе силы для того, чтобы напрямую конфронтировать с Римом. По окончании Халкидонского Собора его Отцы направили папе св. Льву письмо, в котором, по существу, признали все претензии апостольского престола, лишь бы получить одобрение папой 28го канона403. Правда, папа был непреклонен, и Собор ничего этим не добился. Но ведь это было только начало великого противостояния Рима и Константинополя. И данный эпизод еще ровным счетом ничего не определял.
При некоторой условности предлагаемой классификации, можно выделить две основные стадии становления византийского папизма. В первую очередь период противостояния Римского и Константинопольского епископов за главенство во Вселенской Церкви. И, вовторых, борьбы «восточных пап» уже не только с западными оппонентами, но и непосредственно с византийскими царями за политическое первенство в Империи.
Следует отметить, что первоначальные конкурентные борения престолов едва ли затрагивали власть царей, заботившихся главным образом о примирении сторон этих конфликтов. Если до IX в. в Византии и встречались случаи открытого противостояния царской власти со стороны св. Афанасия Великого, св. Иоанна Златоуста или прп. Максима Исповедника и других лиц, то происходило это по вполне понятным причинам. Борясь за чистоту Православия и общественное спокойствие, поддерживая в многочисленных спорах определенную церковную партию, цари обращали всю мощь государственного механизма против ее оппонентов. Нередко в числе гонимых оказывались те, кого противники записывали в еретики. И хотя в действительности среди них встречались великие светильники Православия, тяжелая рука искренне заблуждающихся императоров возлагалась и на их выю.
В такие минуты нередко слышались тезисы о незаконности вмешательства императора в дела Церкви и о превосходстве священства над царством в делах веры. Так, в ходе борьбы с арианством часть православного епископата высказывалась за необходимость освободить Церковь изпод опеки императоров. А св. Иоанн Златоуст требовал даже подчинения государства Церкви. Но это был лишь одиночный крик отчаяния, которому едва ли можно придать черты устойчивой тенденции. В целом тезис о превосходстве священства над царством если и изрекался, то касался только вероучительной сферы, но не политической.
Симптоматично, что св. Амвросий Медиоланский, нередко весьма энергично выступавший против вмешательства императора св. Феодосия I Великого в дела веры и прямо отрицавший его полномочия судить епископов, отдавал на усмотрение императора далеко немаловажный вопрос: какой из разнородных Символов Веры признать кафолическим404.
Но и для этих, довольно мягких по своей редакции тенденций (ограничение вмешательства императора в дела Церкви) на Востоке не было необходимой почвы. Ведь те же лица, кого возмущали преследования православных со стороны верховной власти, охотно прибегали к помощи царей, когда нужно было принять административные меры против еретиков. А как можно было очистить Церковь от скверны ересей без помощи государственной власти? В Византии царила власть православного императора, представителя политического и церковного единства.
Как известно, в Империи очень рано возникла и быстро укоренилась идея царя – защитника Веры, императора – главы Кафолической Церкви, едва ли не императорасвященника, которому открыты все самые высокие церковные прерогативы, за исключением священнодействия, где он мог лишь принимать участие, но не совершать самого таинства. И если император казался правомыслящим, то Церковь охотно признавала за ним весь возможный арсенал административных полномочий по управлению и обеспечению ее благосостояния. Следы таких признаний легко можно обнаружить в сборниках канонического права Православной Церкви, пестрящих ссылками на новеллы и эдикты императоров по вопросам церковной дисциплины и организации церковной жизни и даже по вопросам вероучения.
Если же царь подавал повод усомниться в чистоте занимаемой им вероучительной позиции, то его признавали как бы менее дееспособным в управлении церковными общинами. Иными словами, церковноадминистративная дееспособность царя зависела от чистоты его веры, но при этом никогда не исчезала полностью, поскольку в ее основе лежала презумпция церковной правоспособности императора. И это совершенно понятно, поскольку Церковь пришла в Империю, а не Империя в Церковь, и издревле царь считался церковным обществом правомочным лицом по делам церковного управления.
Неправедный император признавался (неважно, при жизни или позднее) как бы не вполне духовно здоровым, не вполне тем, кем должен быть, а потому, как следствие, и не вполне способным управлять Церковью в полной мере. Но урезание дееспособности какогото конкретного императора не приводило автоматически к признанию христианским миром ограниченности церковноадминистративных прав всех остальных царей, к ущемлению императорского достоинства.
Поскольку в данном случае правовые категории находятся в прямой зависимости от нравственных, духовных понятий, чрезвычайно сложно или даже невозможно раз и навсегда квалифицировать второй элемент формулы и четко изложить, в чем именно заключается дееспособность царя. Связь между правоспособностью и дееспособностью императора была очень сложной и неоднозначной, никогда и нигде не нормируемой, поскольку в Церкви отсутствует какойлибо судия веры, кроме Господа нашего Иисуса Христа. Все решает церковная рецепция или, иначе говоря, свободное усвоение церковным сознанием тех или иных определений и практик. Церковь принимает то, что полезно ее членам, хотя бы такое распоряжение исходило бы и от такого царя, чьи акты по иным вопросам Церковь отвергла как неверные.
Поэтому нередки случаи, когда Церковь принимает и реципирует отдельные акты императоров – сторонников ересиархов, и наоборот. Или когда оценка и принятие императорских распоряжений варьируется Церковью во времени. Истина в итоге всегда побеждает, поскольку Церковь не подвержена греху и врата адовы ее не одолеют, но путь к победе очень часто весьма и весьма сложен и запутан.
В любом случае царь никогда не признавался Церковью ересиархом или еретиком – церковное сознание всегда находило массу извиняющих обстоятельств, снимающих с императора всякую ответственность за состояние дел в Церкви, поскольку в таком случае под ударом оказывалась правоспособность монарха.
Интересный пример демонстрирует в этом отношении одна история из жизни прп. Максима Исповедника. Вскоре после Латеранского собора 649 г. между ним и представителями монофелитов – сановниками, состоящими при императоре, произошел следующий диалог: «Кир (т.е. господин. – А.В.) Троил услыхав, что Типос (вероучительный документ, изданный императором Константом. – А.В.) анафематствуется на всем Западе, говорит святому: “Разве хорошо, что мнение нашего благочестивого владыки (царя) подвергается поношению?” Ответил святой: “Да долго терпит Бог к тем, кои побудили владыку (царя) составить Типос, и признали его, и допустили”. И говорит Троил: “Но кто же суть те, что побудили или допустили?” И ответил раб Божий: “Представители Церкви побудили, а сановники (сенат) допустили. И вот эта нечисть виновных взыскивается с невиновного и чистого от всякой ереси. Но посоветуйте ему сделать то, что сделал некогда благочестивой памяти его дед (Ираклий). Когда он узнал, что некоторые на Западе подвергают его порицанию, посредством указа сделал себя свободным от церковного осуждения, написав, что “Эктесис не принадлежит мне, так как я ни диктовал его, ни давал приказ составить, но патриарх Сергий, сочинив его за 5 лет до возвращения моего с Востока, когда я прибыл в этот преблагословенный город, упросил меня издать его от моего имени с подписью, – и я принял ходатайство его, – теперь же, узнав, что некоторые восстают против него, делаю всем известным, что он не мой”. Такой указ послал он блаженному Иоанну папе, осуждавшему Эктесис в тогдашних письмах своих к Пирру (Константинопольский патриарх. – А.В.). И с тех пор Эктесис повсюду считают делом Сергия. Это пусть сделает и теперешний благочестивый царь наш, и будет совершенно чисто от всякого порицания имя его”»405.
