– Там, – ответил Саустин, и больше женских вопросов не возникло.

– Дай, что ли, что-нибудь поинтересней… – разволновавшийся завлит обратился к Вике. – Будем думать.

Вика упорхнула на кухню.

Завлит обернулся к Саустину.

– То, что спектаклей достойных нет – я виноват, то, что режиссеров нет, что зал пустой – тоже я! Во всем говне виноват я. Это я-то? – возмущался Осинов, – который столько лет на него и на театр горбатился как раб, который чуть ли ни землю вокруг перепахивал, чтобы лучшие пьесы для него находить – и русские, и переводные! Из интернета и библиотек не вылезал – и находил, находил! Никто их поставить толком не мог, но это ведь проблемы уже не мои!

– Не твои – согласен. А он никого к режиссуре не подпускает, – вставил Саустин. – Всех достойных режиссеров разогнал, конкурентов не терпит. Остался один верный пес Генка Слепиков. Не спорю, он человек профессиональный, все терпит и делает, но нового слова сказать уже не может и «Незабвенную» ему не поставить. Шлепает спектакли как под копирку и получается, как десятая копия: бледно, сыро, серо… А мне – вот он даст постановку!.. – и звезда выставила напоказ наглый, как член, кукиш.

Завидует, быстро подумал завлит. Завидует Слепикову. Завидует другим режиссерам. Браво! Я не глуп, быстро подумал завлит. Ах, как я не глуп…

– Что касается меня, то я Армену не завидую, – вслух озвучил Осинов. – У меня с ним – все. Отрезано, закопано, забито.

– Свежо преданьице. Ты столько лет его защищал.

– От любви. До ненависти…

– А помнишь, как ты со мной спорил?

– Лишний раз убедился: добро наказуемо. За добро только что полной мерой наложили. До сих пор изо рта воняет. Теперь – все. Теперь думаю: либо уйти из театра, либо…

– Либо что? Ну, ну, смелее, – почувствовал важность момента, Саустин. – Смелее. Звучи дальше.

– Я не шучу, Олег.

– Вижу.

– Я тоже вижу, – мило улыбнулась Вика.

Она принесла водки и тарелку редиски. Разговор прервался на чоканье, питье, условную закуску. Водка толкнула, ускорила кровь. Второй рюмкой мужчины догнали первую. И снова налили. Осинов пил жадно, с размаха забрасывал водку в рот, Саустин пил спокойно, Вика приглатывала.

Но водка, по обыкновению, не расслабила, завлит помрачнел еще больше. Руки его сжимались в кулаки словно готовились к схватке. Осинов не был сильным и смелым, скорее наоборот, но разъяренный, поддатый и несмелый психопат вдвойне опаснее самого смелого.

– Вика, по-моему, у тебя на кухне гора немытой посуды, – сказал Саустин.

– Все вымыла, – не поняла намека Вика.

– У тебя чайник кипит, – сказал Саустин.

– Еще не ставила, – отозвалась Вика.

– Вика! – Саустин так сыграл гнев, что до артистки дошло, ее сдуло… – Старик, ты не озвучил, – снова обратился Саустин к завлиту.

– Ты уже и так все понял, – сказал Осинов.

Саустин облегченно выдохнул, разгладил лицо и пожал протянутую ему руку.

– Наконец-то, – сказал он. – Созрел. Я тебе давно говорил и, сам понимаешь, я – с тобой. Раскорячился дедушка наш, всю дорогу перекрыл. Гнать его надо! Причем учти… – артист взял паузу, после которой его прорвало. – Речь идет не только о том, чтобы изгнать худрука – это мы сделаем, не вопрос – а вот что будет после изгнания? – Он приблизил голову к завлиту, зашептал громким шепотом, как трагик, и у завлита высыпали мурашки страха… – Я веду речь о госперевороте, о практическом захвате театра. Дело романтическое, высокое, заводное – героическое!

Грандиозность замысла приподнимала над землей. Блин, изумился завлит, опять Шекспир!

– Захват – в каком смысле? – испуганно спросил он.

– Не можем мы ждать пока минкультуры назначит нам нового худрука. Мы должны сами решить этот вопрос…

Завлит более не задавал пустых вопросов, его нетерпение сквозило в глазах, в нетерпеливом покачивании головы, в пальцах, крутивших пустую рюмку…

– …Очень просто, – продолжал Саустин. – После переворота образуем худсовет.

– Хунту?!

– Художественную хунту. Я стану главным режиссером, Вика – главной звездой…

– А я? – не стерпел завлит.

– С тобой тоже все просто. Ты станешь худруком.

Худруком? Я? Идея была столь неожидана, что поначалу не вошла в завлитовскую голову. Следовало выпить и осмыслить.

Выпили и осмыслили.

Осинов осмыслил быстро и сразу, и с благодарностью решил, что Саустин первый, кто по достоинству и справедливо оценивает его профессиональные качества. Наконец-то, хоть кто-то, хоть когда-то, и абсолютно он прав. А раз так, то хунта так хунта! И действовать надо по Шекспиру, читай и действуй, у него уже все написано.

Он сказал «спасибо», пожал протянутую руку и быстро подумал о том, что по иронии и подлости судьбы в этой выбитой у чиновников и подаренной худруком артисту Саустину квартире рождается заговор против самого благородного дарителя. Сложна жизнь, успел подумать завлит, сложна, непредсказуема, прекрасна и шекспирообразна. Подлость обратная сторона благородства и хороших дел, подумал завлит и не забыл подумать о том, что сам в этой подлости участвует. Иногда случается, в оправдание себе подумал он, снова призвав на помощь Шекспира и мировой репертуар. Подлость Гамлета, умертвившего Розенкранца была задумана для того, чтобы в пьесу, то есть в жизнь, снова вернулось благородство…

– Спасибо, – еще раз вслух подтвердил завлит и передохнул, чтоб справиться с одышкой. – Но как, как с ним бороться – вот мне что скажи? С чего начинать? Не могу же я завтра явиться в театр и сказать ему, что пьесы не нашел? Растопчет.

– Растопчет…

– А как?

– Не знаю.

Саустин задумался, встал и распахнул форточку – снежинки зарулили в квартиру и напомнили о зиме. Саустин шумно всосал холодный воздух, закрыл глаза и втянул живот. – Хатха-йога, – бросил он полушепотом.

Саустин отрешился от мира, перенесся в Индию и превратился в гималайского йога. Ледяные Гималаи ступили в московскую комнату, их поднебесный смысл и высокий зов необозримого пространства. Шамбала. Снег. Холод. Вечная и чистая душа предтеча любого открытия.

Осинов впервые присутствовал на сеансе и потому с любопытством наблюдал. Он знал, что в последнее время артист увлекается древним учением и считает, что индусы помогают сосредотачиваться, работать над образом и рожать идеи. Действо началось, непродвинутому Осинову было немного смешно, но он терпеливо ждал и смотрел на друга с верой, надеждой и любовью – а вдруг чудеса индийские соединятся с вечным русским поиском?

Саустин вдыхал и выдыхал, шевелились, разгоняя пыль, легкие занавески, время неслось вперед, время обещало высокие откровения. Наконец, Саустин тесно выдохнул сквозь плотно сжатые губы и решительно вернулся к столу.

– Ну? – не терпелось завлиту.

– Просветление не произошло, – признал Саустин. – Придумалось только одно.

– Что?

– Нейтрализовать.

– В каком смысле?

Большой палец правой руки Саустин настроил острием вниз, в землю, что с древнеримских времен означало только одно. Осинов встрепенулся от ужаса и злого восторга.

– Ты чего? – зашептал он. – Серьезно?

– Более чем.

– Ну, блин, у тебя и йоги! – удивился Осинов. – Прямо вот так, натурально?

– К сожалению, на это йоги неспособны. Символически. Морально. А, если серьезно, ничего я от них не словил.

– Как же так? – не понял Осинов.

– В российских проблемах йоги не пляшут.

– Слабосильные они, – расстроился завлит. – Не Шекспир.

Снова выпили. Пальцы царапнули пустую тарелку – редиска кончилась.

– А если все-таки серьезно, по-русски? – переспросил Осинов.

– Кроме коллективного письма министру ничего придумать не могу, – сказал Саустин.

– Свеженькая мысль, Олег.

– Ты просил: по-русски.

– Богато.

– Зато эффективно, Юрок.

– Согласен. А кто подпишет?

– Я, ты, другие… Ты литератор, ты письмо изобрази, а я ребятишек в театре подломаю. Многие на него зуб имеют…

– Многие, но не все, Олег. А предателей много, обязательно донесут. Глуповато, Олег.