Я вновь сажусь на стул, и она укрывает меня тяжелым шерстяным одеялом.

Поправив одеяло, она стала развешивать мою одежду над печкой сушиться. От одежды пахнет сосной, холодным ветром и еще чем-то, что трудно понять, пока сам не побываешь в лесу и не принесешь с собой этот запах, впитавшийся в волосы и одежду. Этот запах леса пришел в дом вместе со мной, стойкий, словно горький дым походного костра.

– Утром я отведу тебя назад в лагерь, – говорит девушка. Сейчас она смотрит на огонь, потирая ладони. – Они искали тебя.

Я опускаю подбородок на грудь и подтягиваю съезжающее с плеч одеяло.

– Давно я исчез?

Она прикусывает нижнюю губу, показывая ровный ряд белых зубов, и у меня появляется чувство, будто я слишком пристально смотрю на нее, отмечая каждое ее движение и малейшее изменение в выражении темных глаз.

– С той ночи, когда была снежная буря, – наконец отвечает она, отводя руки от печки. – Две недели.

Гостиная, покачнувшись, плывет у меня перед глазами, пока я не прихожу в себя. Две недели! Целых две недели!

– Этого не может быть, – качаю я головой, стараясь удержаться на стуле. – За такое время я давно должен был умереть.

– Но ты не умер, – отвечает она и отходит к окну, на стекле возникает ее отражение – темные волосы и темные, как безлунная ночь, глаза. – Возможно, лес сохранил тебе жизнь.

Я не понимаю, что она хочет этим сказать. Налетает порыв ветра, от которого шатается весь дом, и с потолочных балок начинает сыпаться пыль.

– В лагере все думают, что ты пытался сбежать, – помолчав немного, добавляет она.

С меня на пол продолжает капать вода, и я вновь трясу головой. Я же не убегал, нет, я знаю. Знаю, но ничего не говорю, потому что никак не могу понять сам, каким образом оказался в лесу.

Там, где лишь редкие вспышки молний прорезают непроглядную тьму. Где деревья, словно в жутком танце, качают своими длинными, похожими на руки скелетов ветвями под дикую музыку ветра. Где всегда царит холод – жалящий, беспощадный.

Я прогоняю это мучительное воспоминание и начинаю рассматривать комнату. Отмечаю, что маленькую гостиную слабо освещают только отблески огня в печи, замечаю узкий коридор, в конце которого начинается лестница, ведущая на второй этаж.

– Электричество отключили, да? – спрашиваю я.

– Ага, – кивает она. – И телефон тоже. А мобильные так высоко в горах вообще бесполезны. Наша связь с внешним миром – ну, точнее говоря, с ближайшим городом – это телефонная линия и дорога. Но из-за бури линию отрезало, дорогу засыпало.

– Выходит, мы заперты здесь? – спрашиваю я.

– Дорогу со временем расчистят, – небрежно пожимает она плечами. – У нас зимой и не такое порой случается, – она отводит взгляд в сторону, словно припоминая. – Три… да, три года назад нам два месяца пришлось ждать, пока расчистят дорогу и подключат электричество. Мы привыкли полагаться на собственные силы, – она умолкает, словно боится, что сболтнула лишнего, открыла свое слабое место. – Я хотела сказать, что мы привыкли к уединению, – поясняет она, и ее слова растворяются где-то под потолком. – Ты тоже привыкнешь, – можно подумать, что мне никогда уже не покинуть этих гор, я стал постоянным жителем этих мест и мне предстоит жить, умереть и быть похороненным в этой земле. У меня по рукам пробегают мурашки, и я плотнее закутываюсь в одеяло. Возможно, все, что говорили о ней парни, правда, и я не должен оставаться в ее доме. В этом темном гнилом месте.

Тяжело сглотнув, я решаю перевести разговор на другую тему.

– Это все ты нашла? – спрашиваю я, указывая на наваленные грудой на подоконнике увеличительные стекла, старые флаконы из-под духов и пряжки от ремней.

Я вспомнил истории, которые слышал в лагере, истории о том, как эта девчонка ходит в темный лес – куда никто другой и не сунется – и находит там потерянные вещи. И что она – единственная, кто способен на такое, потому что сама часть этого леса, и если ткнуть ее ножом, то из нее не кровь потечет, а древесный сок и смола, вот. А еще болтали, будто волосы у нее из крапивы, а на пальцах у нее вместо ногтей когти.

– Да, – небрежно отвечает она. – Точно так же, как нашла тебя.

Повисает молчание – странное, похожее на петлю, готовую, кажется, задушить нас обоих. Затем она подходит ближе ко мне, поднимает руку и прикладывает теплую ладонь мне ко лбу, проверяя, нет ли у меня температуры. Я делаю вдох и замираю, задержав воздух в легких.

– Тебе надо поспать, – говорит она. – Ты мог простудиться.

Но ее карие, темные, как лес, глаза смотрят не на меня, а куда-то в прошлое, она слегка кривит рот – что это значит, мне сложно понять. От нее пахнет ветром, мокрой от дождя травой, и я вдруг понимаю, что она просто не способна на все те ужасные вещи, о которых шушукались в лагере.

Что не способна она по ночам похищать мальчиков и прятать их, закопав у себя под половицами. Или превращаться в огромного клыкастого зверя и бродить по лесу, сшибая подвернувшиеся ей на пути деревья. И не кажется она ведьмой, которая варит жаб на завтрак и завязывает свои волосы в узелки, чтобы наложить на кого-нибудь проклятие, которое невозможно снять. Нет, она просто девушка.

Девушка с волосами цвета воронова крыла и взглядом, способным разбить твое сердце на части.

– Ты можешь поспать здесь, на диване, – негромко говорит она, опуская руку и отступая на шаг. И я вдруг понимаю, что слишком долго смотрел на нее. – Ближе к огню.

Небо за окном все еще темное, без просветов. Сколько сейчас времени, я сказать не могу, и сколько еще осталось до рассвета, тоже не знаю. Возможно, память вернется ко мне, когда лучи утреннего солнца коснутся моего лица, а ночные тени уползут в свои пыльные темные углы. Может быть.

– Спасибо, – говорю я. Меня неудержимо клонит в сон, веки слипаются.

Она кладет на диван подушку и еще два одеяла, улыбается и, повернувшись, отправляется к лестнице. Ее волк бежит следом. На нижней ступеньке она задерживается, словно забыла что-то. Завтра ты будешь в полном порядке. Завтра ты вообще даже не вспомнишь про лес. Ты даже обо мне завтра не вспомнишь.

Но она ничего такого не говорит, волосы падают ей на глаза, когда она начинает подниматься по лестнице. Я слышу звук ее легких шагов, вижу, как слегка прогибаются, поскрипывая, деревянные ступеньки у нее под ногами, потом начинают потрескивать балки, и я чувствую себя выбитым из колеи, одиноким, растерянным.

Я нахожусь в доме девушки, которая живет за озером. Девушки, которой нельзя доверять. Ее имя медленно всплывает из глубин моей памяти. Имя, которое шепотом произносили в лагере, когда по ночам рассказывали страшные истории. Истории, от которых мороз пробегал по коже.

Это имя звенит сейчас у меня в голове: Нора Уокер.

Девушка, в жилах которой течет лунный свет.

Я лежу в своей кровати на чердаке и думаю о парне.

Об Оливере Хантсмене.

О том, как смотрели на меня его глаза – ярко-зеленые, напоминающие пробившуюся из земли свежую весеннюю траву. И доброе выражение было у этих глаз. Как ложились мягкими волнами вокруг ушей его просыхающие волосы. Как, прежде чем что-нибудь сказать, он задерживал дыхание, взвешивая каждое слово. Вспоминаю, как подкатывало к горлу мое сердце и кружилась голова. Я очень хочу забыть, вытравить из памяти это чувство. Хочу, но не могу.

Вспоминаю миг, когда нашла Оливера в лесу – он лежал в снегу, и его закрытые глаза напоминали полумесяцы, а губы были белыми от холода. Что он видел в том лесу? И почему лес сохранил ему жизнь? Как хотелось бы мне сорвать с Оливера его внешнюю броню и посмотреть, что же он скрывает внутри.

Сейчас он спит внизу, и я знаю, что даже тепло от жарко растопленной печи не сумеет отогреть Оливера и не излечит от того, что его страшит.

Оливеру необходимо лекарство. Но не то лекарство, которое можно купить в аптеке по рецепту, выписанному врачом. Ему нужно лесное лекарство.