Опубликована в альманахе «АЛТАЙ», г. Барнаул, Алтайское книжное издательство,1991г, N 2,6500 экз., под названием «СОЛО НА ВЫХЛОПНОЙ ТРУБЕ»

На высоком глинистом обском берегу со времён Акинфия Демидова, сына Никиты – Петрова царедворца – стоит большой сибирский город. Неплохо стоит, и выглядит вполне прилично, да только вот беда – от большой любви к юному в ту пору, однако же блистательному Санкт-Петербургу, упомянутый Акинфий Демидович укреплял речной берег, находящийся по царским традициям в полном его ведении, не столько гранитными набережными, сколько отвалами да помойками, чем основал историческую традицию, в полной мере сохранившуюся до наших дней. Надо полагать, что если когда-нибудь археологи преодолеют естественное отвращение к более современным напластованиям выгребного мусора, тогда в их руки, вне всякого сомнения, разом попадут и бывший в употреблении петровский штоф, конечно, если хорошо поковыряться, и множество разной другой посуды разной степени целостности – и ноль-пять, и ноль-семь, и ноль-восемь – ибо много всякой жидкости утекло здесь со времени первых поселений. Но что ещё интересного найдёт пытливый исследователь в этих, с виду чересчур даже роскошных, культурных слоях? Вы полагаете, древние свитки и пергаменты? Рыцарские доспехи и дорогое оружие? Мраморные статуи хоть бы с отбитыми носами и конечностями? Или какие-либо иные подтверждения высокого уровня здешней цивилизации?

Нет, вряд ли. Никому нет большого смысла заглядывать внутрь многочисленных разноцветных языков праха и хлама, мирно текущих к подножию древних берегов бабушки-реки Оби. Ибо что там, внутри? Пожалуй что, одни лишь Их Превосходительства Гордыня, Скудость и Горе.

Надо всей этой красотой, на самом краю обрыва, в самом-самом начале космической эры, лежал на животе Лёха Вознесенский, студент, а рядом с ним стоял на подножке его почти новый, сильно блестящий в соответствии с текущей модой некоторыми никелированными частями, боевой мотороллер «Вятские поляны».

Алексей изучал медицину, по какой причине, вообще, ему было о чём подумать.

Будучи ребёнком семи-восьми лет, он простыл и заболел так, что чуть не умер, хоть осознать это мог только теперь. Тогда его жестоко мучила одышка, как старику ломало кости, и никакие лекарства не помогали. Мать плакала да приводила в дом одного врача за другим; отец только молчал. Он привык к молчанию ещё с войны, когда руководил небольшой, но сплочённой группой солдат, состоящих в организации "Смерть шпионам". По окончании войны отец, имеющий столь безупречное прошлое, быстро пришёл к власти – был назначен заведующим отделом строительства краевого исполнительного комитета. Начались тревожные дни возведения собственного загородного дома, повлёкшие за собой длинную цепь всяких неурядиц. Сначала куда-то запропастились облигации, что резко осложнило внутрисемейные отношения, а потом, почти без всякого временного промежутка, партконтроль заинтересовался происхождением строительных материалов. Ценой напряжения всех душевных и умственных сил батяне удалось сохранить и партбилет, и должность, и загородный домик, но здоровье сына слишком долгое время оставалось вне пределов его компетенции. Мать днём была на работе, вечером в техникуме, одна только бабка с материнской стороны, осознавая за собой как вину, так и ответственность, дённо и нощно молила Господа о здоровье внука.

И вдруг болезнь отступила. Бесследно. Чуть ли не сама собой.

Впрочем, город издавна славился чудесами.

Ещё недоброй памяти первый же генерал берг-директориум Их Высокоблагородие господин Сперанский, мелкий авантюрист времён Ползунова, из ревности замуровал в подвале своего роскошного особняка, где, кстати, впоследствии и расположился упомянутый крайисполком, молодую жену Юлию, которая в дальнейшем чудесным образом являлась многим людям, в том числе ответственным работникам, в образе некоей призрачной Голубой Дамы. Тому свидетельством является одноименная оперетта местных авторов, целиком построенная на документальном материале. Но были и другие факты, подтверждающие существование призрака. Крайисполком, например, частенько испытывал серьёзные затруднения в своей деятельности. То происходила путаница в документах по распределению жилья, то бесследно пропадал паровой котёл размером в три железнодорожных состава, то сгорал шинный завод семь раз за четыре года. Каково было крайисполкому, в частности, отделу строительства, когда злые языки поговаривали, что вновь построенный завод своим существованием причинил стране убыток в пятнадцать миллионов рублей (по равному курсу с долларом), когда его строительство обошлось всего в одиннадцать таких же миллионов.

Благодаря несанкционированной деятельности Призрака, кругом царила до жути стабильная непруха – не везло почти никому и почти ни в чём. Разве что, удачники старались не высовываться… Но вот и Алёхе на днях не повезло: на полном ходу перевернулся через разбитый канализационный люк, отчего сам исцарапался, помял кое-где машину, а почти новые брюки превратил в доселе невиданные кружева. Последнее обстоятельство угнетало Лёшку более всего. В голову лезли всякие печальные мысли о какой-то наперёд заданной ненадёжности окружающего мира и всего в нём происходящего. Вот, например, хоть бы взять их квартиру: в эпоху тотального распределения всех благ, за исключением только воздуха, порядочное жильё досталось Лешкиным родителям каким-то невероятным чудом. Можно сказать, система дала сбой. Квартиру дали матери как временную, до возвращения из оккупационных войск законного владельца. Временно живущие три года вздрагивали от любого случайного стука в дверь, пока однажды на пороге не появился здоровенный полковник, по пояс увешанный боевыми наградами.

– Здорово были, хозяева! – загремел он с порога. – Кто, кто в моём теремочке живёт?

– Вот мы живём… – ответствовала мать сквозь готовые слёзы. – Без ордера и без прописки. До вашего прибытия. Куда прикажете идти?

– Искать жильё, я полагаю, больше вам идти совершенно некуда. – чеканил полковник. – Слезами горю не поможешь. Чтобы квартиру освободили в течение недели. Я райвоенком, чтоб вы знали, мне по конторам бегать некогда. Вопросы есть?

– Нет, какие вопросы… Спасибо, добрый человек, что хоть время дал собраться. – крестилась бабушка. – Дай тебе Бог здоровья…

Всё было совершенно ясно, когда вдруг полковник отчего-то решил взять их всех на карандаш.

– Доложите поименно, кто здесь пребывает. Мужики есть?

– У неё муж демобилизованный, а на моего вот похоронка… – бормотала бабушка. – Под Ленинградом…

– Понял я, понял! – отчего-то сердился полковник. – Под Ленинградом, так под Ленинградом! Дело понятное, как Божий день. А ваш, гражданка, муж что из себя представляет?

– Прошёл всю войну, закончил в звании старшего лейтенанта. Командовал группой «Смерш». Сейчас служит в КГБ, заочно учится на строительном факультете. Он на дежурстве. Вызвать?

Полковник отчего-то сразу впал в задумчивость. Походил по квартире, позвенел медалями. Что-то взвесил. Потом произнёс:

– Ага…Значит, дело такое… По всему выходит, не вы должны квартиру искать, это я должен. Ладно, чёрт с ней. Тем более, первый этаж… Как-нибудь обойдусь. Будем считать, вы у меня обеспечены. Живите пока. Здравия желаю.

Вот так. Надо ещё сказать, что в те годы отдельная квартира считалась чуть ли не противоестественным явлением. Напротив, ютиться семьями в полуподвалах было делом совсем обычным. Их дом принадлежал меланжевому комбинату, как и весь микрорайон. А меланжисты, всего их было тысяч тридцать, стояли насмерть за каждый квадратный сантиметр коммунальной жилой площади, и вообще по природе своей были горласты и щепетильны. Лёшкины родители несколько лет вынужденно скрывали своё обособленное положение. Дабы избежать конфликта с общественностью, маскировали квартиру под коммуналку: даже пригласили для совместного проживания тётю Фросю, чужую бабушку, совершенно одинокую и лишённую собственного угла. Муж тёти Фроси был расстрелян ещё до войны, сын – на войне, а жилья не было то ли по причине ссылки, то ли эвакуации. Вот и жила старая женщина у разных людей, рассчитываясь за кров шитьём и разными домашними услугами. Лёшка вырос на её глазах до вполне сознательного пятилетнего возраста, но кроме слова "спасибо" ничего другого от неё так и не услышал. Будто бы другие слова представляли для неё недостойный внимания звук. С её молчаливого согласия Лёшка часто и с большим увлечением вертел во время шитья ручку швейной машинки – так, вдвоём, они потихоньку сшили ему из куска материи защитного цвета настоящий китель сталинского покроя с хлястиком и обшлагами. Семья благоденствовала, жизнь, вроде, налаживалась, даже дворовые разговоры на тему, что в 25-ой квартире проживают вовсе не меланжисты, а неизвестно какой сброд, пошли на убыль.