– Ты на хера его так уделал? Да ещё палкой. Придурок. А если не довезём? – Говоривший, был высокого роста. На худом теле, закамуфлированные брюки и футболка. На ногах поношенные кроссовки. На орлином носу – тёмные очки. Кожа на лице почти чёрная – то ли от загара, толи это её природный цвет. – А если он сдохнет по дороге? – Пепел с его сигареты упал на ноги лежащего. – Портной ни копейки не заплатит – раз, и куда потом труп девать – два. Ты точно охренел, Китаец. Мамой клянусь. – Пристукнув по сигарете корявым, как ветка пальцем с наколотым на нём перстнем, он секунду наблюдал, как оторвавшийся комочек пепла медленно летит вниз, а за тем снова глубоко затянулся.

Китаец был ниже его на две головы, но в ширину, превосходил раза в два с половиной. Голова обрита наголо – лысый квадратный человек. На бледном плоском лице выделялись только глаза. Большие и раскосые, с длинными белыми ресницами, они занимали половину лица. Зрачки не имели цвета и почти сливались с белками – как две бледно-зелёно-жёлтые и мутно-прозрачные пуговицы. Лицо расходилось широкими скулами. Маленькие ушки влипли по бокам черепа. Узкий лоб, как берет, надвинут на глаза. Сплюснутый широкий нос. Тонкие бледные губы сжаты и выгнуты уголками вниз.

– Довезём. – Китаец оскалился половиной рта. – Щас подышит, и дальше поедем. – Он поиграл мышцами массивных рук. Посмотрел на маленькие пухлые перепачканные кровью кулачки.

– Если сдохнет – я не при чём. – Высокий говорил медленно, будто проливал густой сироп. – Отвечать перед Портным сам будешь.

– Не ссы, Гнутый. – Китаец толкнул ботинком начинающего шевелиться мужчину. – О, видал. Оживает.

– Надо ему руки развязать. Совсем посинели.

Китаец присел на толстых, затянутых камуфляжем ногах и привычно, как мясник свиную тушу, перевернул лежащего на живот. Раскрутив проволоку, он освободил запястья. Руки, будто отдельно от тела, тяжело развалились по бокам и упали на песок. Лежащий застонал и снова закашлялся.

– Отойди, а то ботинки заблюёт.

– Я ему заблюю. Найда, фу! – Китаец замахнулся на овчарку. Та метнулась под автомобиль и затихла. На чёрной футболке Китайца белел череп. – Оклемается. Мара сказала, что он здоровый и крепкий. Ещё попашет.

– Твои дела. – Гнутый снял очки и посмотрел на часы. – Через тридцать минут трогаем, иначе не успеем дотемна.

3

Он почувствовал, что у него есть руки. Но лучше бы их не было. Непослушными кусками мяса они лежали рядом с телом, и то, что в них происходило, назвать болью, значило не сказать ничего. Сколько времени прошло до того момента, как он смог пошевелить пальцами, не известно. Ещё через некоторое время он смог опереться руками о песок и сесть. Тут же живот скрутило вновь. Но его не вырвало. Просто спазм.

С усилием раздвинув веки глаза, он огляделся. В блёклых прозрачных разводах, перед ним белел открытым багажником автомобиль. Вокруг редкие деревья. Песок вперемежку с травой. Вниз по склону уходила колея дороги. Справа метрах в пяти стояли двое и смотрели на него. Только всё это виделось, как сквозь облитое маслом стекло. Он смотрел и не верил в то, что видит.

«Это сон. Господи, пусть это будет сон».

Тот, что был ближе и меньше ростом заговорил:

– Ну, чё Ромэо, бля? Проснулся? – Второй усмехнулся и не сказал ничего.– Напоролся, бля? Теперь будешь отрабатывать за всю херню. П…да, бля, она дорогая нынче. – Он хохотнул, оскалившись половиной рта, и его страшные глаза сделались почти белыми. – Короче, Гнутый. – Он повернулся. – Поехали уже. Ни хера ему не будет.

– Тебе видней, Китаец.

– А хрен-ли, ты сразу съезжаешь?

– Ты его исхерачил, не я.

– Короче, бля…

– Пи-ить… – Он не узнал свой голос. Это были какие-то животные звуки. Человек так говорить не мог.

– О. – Китаец с удивлением уставился на Гнутого. – Говорит.

– Дай ему воды.

– Я ему яйца отрежу за Мару.

– За Мару? За шалаву эту?

– Заткнись, бля.

– Да она шмара злое…чая.

– Заткнись, бля, говорю по-хорошему!

– Она без этого, – Гнутый, не обращая внимания на угрозы Китайца, изобразил жестом половой акт, – не может. Её только, наверное, ты и не драл.

– Звали пасть, бля! – Китаец зверем глянул на Гнутого. Его глаза сделались совсем белыми и превратились в щёлки. Он шагнул и коротко, носком ботинка ударил сидящего мужчину в грудь. Боли уже не было. Просто кашель. Мужчина завалился на спину, но Китаец перевернули его на живот и как барану прижал голову коленом к песку. Снова закручивая мужчине руки за спиной проволокой, он старался не запачкать футболку. – Хер ему, а не воды. – Ухватив за волосы, потащил к багажнику. На песке остались борозды и пятна крови. – Приятного путешествия, Ромэо. – Тело ударилось о дно багажника. Удар в спину и крышка багажника захлопнулась.

Снова мрак, запах бензина, грохот и тряска. Он несколько раз терял сознание. Рук снова не было и, кажется, начинало исчезать лицо.

Он снова видел море и её – поджарую, горячую, гибкую и голую. Она то погружается в воду, то иглой вырывается из её волн. Чёрные глаза сверкают.

– Иди ко мне, милый.

4

В глаза ударил белый свет.

– Ты кого привёз?

– Чё, кого. Кого просили, того и привёз.

– Ох…ел? – Раздался короткий смешок. – На нем места живого нет. Пять штук, не больше. Если выживет. Гнутый, а ты куда смотрел?

– А я чё? Он как узнал, что этот Мару трахал, так и пророс.

– Гнутый, заткнись, сука.

– Она ему специально рассказала, а он и повёлся.

– Ты чё, Портной. Смотри, какой здоровый. Оклемается, бля.

– Китаец – садист ты херов.

– Да через два дня уже пахать будет.

– Через два дня?!

– Ну, через четыре.

Свет слепил. Он мог разглядеть только чёрные силуэты. Он понимал, что говорят о нём, но ему уже было всё равно.

«Умереть».

– Короче, тащи его к Деду. Выживет – будем говорить за бабки. Нет – с трупом решаешь сам и с Марой, как хочешь, так и рассчитывайся. Всё, дебил.

– Да чё дебил, бля, сразу?

– А кто ты? Тащи эту падаль отсюда!

Он снова провалился во тьму и открыл глаза, когда почувствовал как, что-то влажное прижимается к его губам. Голова судорожно дёрнулась на встречу. Он впился онемевшими губами и всосался в это. Вода. Она тонкой струйкой скользнула в горящее иссохшее нутро, пробуждая к жизни, как капля дождя оживляет семя, долго пролежавшее в сухой земле.

Он не отпускал это влажное и источающее воду, пока не утолил первые, самые жестокие приступы жажды. Тело вновь ослабело, и он уснул.

Время превратилось в пунктирную линию, состоящую из коротких обрезков сознания. Он приходил в себя. Что-то вливалось внутрь. От этого внутри становилось тепло, и он снова засыпал. В те моменты, перед его глазами, и он это почему то хорошо запомнил, всё время покачивался язычок пламени, будто перед самым лицом горела свеча. А за ним, в тусклом свете, как в золотом тумане он видел лицо. Измождённое, в морщинах, окутанное белым облаком волос лицо старца с широко открытыми синими глазами. Глаза улыбались, и от этого становилось хорошо и тепло, и головная боль утихала. Хотелось выгнуть позвоночник, и вывернуться самому себе под мышку головой. Лицо зудело. Из глаз лились слёзы.

И вот, открыв в очередной раз глаза, он больше не почувствовал боли. Он осторожно повернул голову вправо, потом влево. Ничего не болит. Он напряг шею и огляделся. Никого.

Мышцы быстро ослабели, и он уронил голову. Напряг плечи, согнул руки в локтях, сжал кулаки. Слабость. Он согнул в коленях ноги и попытался подтянуть их к животу. Ему это удалось, но с огромным трудом. Тело покрылось испариной, но по мышцам пробежала приятная судорога. Захотелось встать.

Осмотревшись, первое, что увидел – перед ним, прилепленная прямо к дощатой стене, горела свеча, вся в потёках и каплях. Вокруг дощатые стены. Сколоченные не плотно, они пропускали внутрь лучи красного света. Лучи ложились на пол полосами. Казалось, с наружи бушевал пожар. Сверху свешиваются сухие стебли травы. Приглядевшись, он увидел, что под потолком, скрывая собой перекрытие, в неимоверном количестве и разнообразии трава свисала сухими пучками. Некоторые уже почернели от времени. Некоторые, ещё даже не высохшие до конца, зеленели стеблями и листочками и покачивались на весу. Слева он разглядел дверь. В щели и не плотности по периметру створки, как и сквозь стены, врывался красный свет, и дверь казалась входом в ад.