Оживляя невеликий прямоугольник территории, кое-где росли ухоженные яблоневые и вишнёвые деревья. Где-то не слишком далеко, скрываемое деревьями и кустами шиповника, пролегало шоссе, дающее о себе знать шумом изредка проходивших по нему машин – госпиталь стоял на окраине городишка.

Я докурил сигарету, растерзал окурок о камень, на котором сидел и зашвырнул куда-то за забор. Веселее на душе не становилось. Уже сегодня, скорее всего, я покину это унылое место, стану изучать быт офицеров и солдат, сопровождаемый для порядка уже знакомым мне лейтенантом, и через неделю очерк будет тоскливо читать Самсоныч. Пуская дым своего неизменного чудовищного «беломора» прямо в тощую стопочку листов он, прищурившись, хитро посмотрит на меня поверх огромных своих очков и, конечно, скажет:

– Скучно, Андрюша. Очень скучно.

– Что скучно, Марк Самсонович?

– Живём скучно, Андрюша, – и, поглядев воровато на закрытую дверь, добавит, доверительно понижая голос: – Фигнёй занимаемся…

И, бросив на стол мои машинописные листы, и размашисто расписываясь прямо поверх текста, зычно рявкнет:

– В набор!

Прямо надо мной каркнула ворона. Я поднял голову, пытаясь разглядеть её в ветках яблони, которая росла неподалёку. Блуждая взглядом среди листвы, я почувствовал, что у меня закружилась голова. Только этого ещё не хватало. Вставать с камня совсем не хотелось, и я поёрзал на нём, устраиваясь поудобнее. Вдобавок к головокружению тело начала заполнять, словно вода пустую бочку, неприятная слабость. Вот и продолжение вчерашних пирожков, а я уже было, собрался перебираться отсюда в гостиницу…

Ворона внимательно разглядывала меня, сидя на ветке. Может быть, именно она разбудила меня сегодня?

Тут я почувствовал, что кто-то тянет меня за рукав, и обернулся. Рядом со мной стоял человек неопределённого возраста в серой выцветшей спецовке с множеством карманов и таких же штанах. У него были длинные полуседые волосы, собранные сзади в хвост, а двухдневная щетина подчёркивала впалые щёки.

– Нельзя! – сказал человек, тревожно глядя на меня.

– Что нельзя? – я попытался освободиться от его крепкой хватки, но в следующую же секунду мне пришлось вскочить, потому что человек так сильно потянул меня за рукав, что иначе я бы просто упал. Ошарашенный таким напором, я последовал за настырным чудаком, который доволок меня до курилки и, ловко толкнув, заставил сесть на скамью.

– Нельзя! – повторил он, строго глядя мне в глаза, и показал пальцем в сторону валуна. Я так и не понял, что же было нельзя – то ли сидеть на камне, то ли курить в неположенном месте (наверное, он всё видел, хотя мне казалось, что поблизости никого не было).

– Почему нельзя? – спросил я его снова, но чудак уже повернулся ко мне спиной и пошёл к сарайчику. Скорее всего, он и появился именно оттуда – дверь домика была распахнута, а рядом стояла прислонённая к дощатой стене метла. Человек дошёл до двери, плотно прикрыл её, подхватил метлу и зашагал к калитке. «Дворник», – определил я, чувствуя, как меня захлёстывает запоздавшая из-за стремительности произошедшего волна недовольства и неприязни к нему, а он, проходя мимо, взглянул на меня как-то ласково и виновато, как на ребёнка, которого ему пришлось наказать за дело и, смешно погрозив пальцем, повторил, как бы уже просительно:

– Нельзя.

– Чуди́ло… – пробормотал я растерянно, разглаживая смятый рукав своей джинсовки ладонью, с удивлением отмечая, что волна гнева к этому человеку удивительным образом исчезла. Дворник аккуратно затворил за собой калитку и пропал. Снова захотелось курить, но голова ещё кружилась, и я решил «отравиться» в другой раз. С яблони грузно сорвалась ворона и, каркнув для порядка, захлопала крыльями куда-то в сторону.

Я стал хмуро ждать приступов тошноты, которых почему-то всё не было, и тут калитка распахнулась, и на дорожку шагнул средних лет мужчина в военной форме с погонами полковника медицинской службы на зелёной рубашке. Он заметил меня и свернул с дорожки в сторону курилки.

– Здравствуйте, – сказал он добродушно и протянул мне руку. – Игнатий Савельевич, заведую этим хозяйством.

Он элегантно повёл рукой по направлению барака с сарайчиком и протянул ладонь мне. Я неловко привстал:

– Андрей.

– Просто Андрей? – весело уточнил Игнатий Савельевич, присаживаясь рядышком. Я терпеть не мог, когда меня величали по имени-отчеству, и сказал:

– Просто. Мне так больше нравится.

Игнатий Савельевич быстро взглянул на часы и снова обратился ко мне:

– Вы ведь корреспондент?

Я смутился как мальчишка, которому предстояло оправдываться за разбитую накануне чашку, и попытался сострить:

– Да, готовлю статью под названием «Богатая палитра ощущений при пищевых расстройствах».

– Как вы? – кивнул на меня подбородком Игнатий Савельевич. От его доброго взгляда мне стало будто легче, он ещё больше понравился мне и я ответил:

– Хоть сейчас на борозду. Вот только голова кружится…

Игнатий Савельевич, кивая, приложил тыльную сторону ладони к моему лбу. Я окончательно почувствовал себя ребёнком и улыбнулся.

– Ничего, ничего, – успокоил меня Игнатий Савельевич. – Завтра, надо полагать, и выйдете на свою борозду.

Тут калитка отлетела в сторону, с размаху громко брякнув по доскам забора.

– Иди, дура! – послышалось за забором и в калитку влетела серая коза, таинственно разлинованная с одного бока блёкло-синими вертикальными полосами. Вслед за козой вкатилась невысокая тётка с фигурой, расходившейся сверху вниз всё более расширяющимися сферическими окружностями, как детская пирамидка или колокол. За длинной юбкой ног её видно не было, отчего создавалось впечатление, будто тётка действительно катится на невидимых колёсиках. Сверху это колоколообразное создание природы венчал платок, повязанный так, что узелок размещался точно на лбу. «Баба на чайник», – подумалось мне.

– Ульяна Петровна! – развёл руками Игнатий Савельевич, привыкший, как видно, к подобным выходкам.

– Игнатий Савельич, голубчик! – полилось из колокола. – Мой-то алкаш вчера вусмерть приполз, я его в дом-то и не пустила. Так он, зараза, в сараю́шке спать наладился, а Зебру выпихнул. Мне с утра на работу, а он дрыхнет, да ещё дверь подпёр изнутри, а куда ж я Зебру-то дену? Нешто в дом? Игнатий Савельич, голубь, пусть она подежурит тут со мной до завтра, а?

– Почему до завтра, вам же только до вечера?

– Да я Зинку из хирургии подменяю на ночь, – Ульяна заискивающе смотрела на Игнатия Савельевича, крепко держа за спиной конец верёвки, за которую была привязана коза, которая стояла как вкопанная посреди асфальтовой дорожки и напряжённо сверлила левым глазом нас с Игнатием Савельевичем.

– Ну куда мне её? Прикажете в палату определить? – ласково спросил врач, напоминавший сейчас Айболита в ополчении. Чувствуя обнадёживающие нотки в его голосе, Ульяна подкатилась ближе, сдёрнув свою козу с дорожки, как детскую машинку на верёвочке, и затарахтела:

– Да что вы, куда ей палату – нешто она больная? Она и тут, у каменюки этой попасётся.

– А если кору на яблоне объест?

– Да по зубам ей, окаянной! Где же объест? Я её подальше привяжу, не доберётся.

Игнатий Савельевич устало махнул рукой:

– Ладно, что с вами сделаешь. Только чтоб тихо и никаких безобразий. И после прибрать хорошенько. Доведёте вы меня до трибунала…

– Игнатий Савельич, вот спасибочки! – тут же бросилась привязывать козу к забору Ульяна, ловко мешая благодарственные слова с ругательствами, адресованными Зебре. – Иди сюда, дура, вот уважили, да стой, зараза, голубь вы наш, благодетель…

Игнатий Савельевич как-то виновато посмотрел на меня и, зачем-то оправдываясь, сказал:

– Нельзя, конечно, но куда мне их? А Павла Федоровича, нашего главного, сегодня в госпитале нет, так что, авось обойдётся.

Он вздохнул и неожиданно и хитро подмигнул. Я рассмеялся и спросил его:

– А почему Зебра?