Усала отпаивал меня чудными отварами трав, которые собирал здесь же в тайге, добавляя свои тайные снадобья из кожаных мешочков, что-то шепча. Несколько окрепнув, я смог, опираясь на Усала, добрать до домика и лодки. Мое состояние нельзя было назвать стабильным и реальным. Приходя в сознание, я мог только попить или принять отвар и снова улетал в сумерки дремоты и пучину бессознательности. Очнувшись в очередной раз, я видел борт лодки и ощутил свежесть реки. На корме я увидел Усала, который поверх меня остро всматривался в стремнину реки, направляя лодку между камней, размером с автомобиль.

В поселке нам помогли добраться до базы геологического отряда. Саша Неверов тут же связался с городом, вызвал санитарный борт МЧС и позвонил Булю. Я же, продолжая пускать горькую слюну, жил на грани сознания и обморока.

Последнее, что я видел, улетая на вертолете МЧС, уже с капельницей в руке, это две фигуры на краю аэродрома – большая грузная ссутулившаяся Буля и маленькая сухая − Усала. Они стояли, такие разные, но очень похожие общим – позой, в которой было отчаяние, ожидание и надежда.

Я, после интенсивной терапии, быстро пошел на поправку. Отравление болотным метаном, который скопился в шурфе, оказалось сильным, почти фатальным. Это крохотное «почти» было малообъяснимо с точки зрения медицинской науки, но что-то своевременно вмешалось в процесс отравления организма и защитило его от умирания.

Пока я болел, Буль развернул с помощью Саши активную деятельность и по принципу удава «заглотил-таки» своего бывшего студента, добившись от него организации буровых работ на склоне, сползшей когда-то во время землетрясения горной гряды. В результате была извлечена со склада новая компактная буровая установка поискового бурения, которую подняли на гору на лошадях, выделенных также отрядом, и уже к исходу лета нам передали выбуренные образцы замечательного керна жильного кварца с крупными прожилками желтого металла. Анализ показал – наряду со спутниками в пробе очень хорошее по составу золото.

На кафедре был праздник. Буль тряс образцами керна и без конца любовался на фотографии шлифов, тискал меня в избытке чувств и бесконечно часто поминал в своих рассказах Усала, качая головой и с чувством выражая восхищение и уважение к охотнику.

А я вспомнил наш разговор с Усала на стрелке, когда задал ему, как мне казалось, провокационный вопрос о том, как он относится к нам геологам и вообще к людям, несущим, так сказать прогресс в первозданные северные края, которые безвозвратно меняются, теряя свои природные заповедные качества.

Ответ Усала, как всегда, озадачил меня и заставил задуматься.

«Всем нужен большой брат. Нам без большого брата не выжить. Нельзя сохраниться нам в этом изменчивом мире без защиты большого брата» − так сказал старый охотник Усала.

А я тогда подумал: «То, кто из нас большой брат понятно, но спорно, кто из нас брат старший, а, значит, и более мудрый».

У аэродрома на полянке, покрытой только-только распустившимися, не смотря на июль месяц желтыми одуванчиками на ослепительной зелени травы, маялись отпускники в ожидании самолета. Кто сидел на чемодане, а кто-то прямо на траве, с ожиданием вглядывались в голубую даль, раскинувшуюся над бескрайней тайгой северной золотоносной провинции.

Несколько поселковых работников горно-геологической экспедиции и старателей артели собирались на большую землю, как говорили здесь, – на материк, отдохнуть и поправить здоровье. Материком называли большую заселённую обжитую территорию страны, оторванность от которой ощущалась всегда остро. Казалось, что здесь они временно, как десант на чужой планете, хотя многие просто не мыслили себе иной жизни и, оказавшись на материке, в родных краях, вскоре начинали маяться душой и грезить образами своего «острова» – с трудом обжитого места в море тайги или тундры.

Кто-то из отпускников ехал к семье, кто-то в теплые края, мечтая о солнце и море, вине и шашлыках, доступных женщинах, а кто-то просто выбирался из посёлка, не имея ни цели, ни какого-либо плана, осоловев от тяжести полученных утром в кассе предприятия пачек банкнот в карманах и растущего ощущения свободы.

Наставить отпускников по установившемуся в посёлке правилу приехал заместитель экспедиции по хозчасти Иван Андреевич с участковым милиционером Кузьмой Бархатовым. Оглядев критически скучившихся на полянке отпускников, прибывшие стали внушать отъезжающим правила поведения на большой земле. Наставления эти были как своевременными, так и совершенно бесполезными, а главный тезис в наставлениях был прост и прозрачен, как карандаш в стакане, – не пить в дороге, нигде не задерживаться, а ехать прямо к месту, не отвлекаясь на местных проходимцев и шлюх, особенно в аэропорту, куда отпускников вскоре должны были доставить.

– Всем советую, в «Мечту», что на площадке возле аэропорта не заходите вовсе. Там можно без штанов остаться, – давал последние наставления Иван Андреевич, зная по опыту, что непременно кто-то из отъезжающих наставление это нарушит, зайдет в ресторан, что раскинул свои «сети» со столь соблазнительной многообещающей вывеской.

Многие знали, что если надоумится бедолага с невинной мыслью перекусить вкусненько и выпить на дорожку качественного коньяка, – чуток шиканув, то запросто окажется в итоге очень скоро снова в посёлке без денег и документов с серьезно подорванным здоровьем и в совершенно расстроенных чувствах. Место это славилось своим своеобразным гостеприимством, а именно до мелочей отработанным способом отъёма денежных купюр, заработанных горняками и старателями за долгие месяцы и годы тяжелого, часто просто каторжного, труда.

Среди отпускников был и Федя-Байкер, сорокалетний холостяк, оптимист и неприкаянный бродяга, в нескладно сидящем совершено новом черном в белую строчку костюме, белой рубашке с непомерно широким воротом, в ярко-оранжевом галстуке и шикарной фетровой шляпе. Всё это еще пару часов назад висело на вешалке поселкового магазина, а теперь, спешно оказавшись на Фёдоре, несуразно топорщилось, отказываясь признавать в нём своего владельца и избегая облегать его тщедушный организм.

Федор выбирался в отпуск впервые за последние три года и был необыкновенно воодушевлен, но при этом абсолютно трезв, рассчитывая гульнуть культурно по прилёту и отбыть, наконец, в родную деревню, где ждали сына и брата многочисленные родственники.

Своё прозвище Байкер, Федор получил по недоразумению. Любил Федя присочинить, рассказывая о событиях своей или чужой жизни, пофилософствовать на темы ему порой прямо скажем малознакомые. Обычно начиная рассказ, порой на самую банальную тему, ну, типа: «А пошёл я вчера в баню», скоро Фёдор начинал входить в транс и накручивал подробности выхода «в свет» с такой ловкостью и быстротой, что скоро сам забывал конечную цель своего рассказа, оказавшись вдруг совершенно в иной плоскости и временном отрезке исторического процесса.

И вот в один из таких моментов, кто-то из приятелей, долго слушая увлеченно заливающего колокола Федю, обозвал его Байкером, имея в виду, по безграмотности, то, что Федя сочиняет байки.

Тут в разговор встрял второй кореш Феди, заявив, что байкер, это как-то неверно звучит. Вот он читал книгу Конана Дойля про светящуюся в ночи страшную собаку Баскетвиля, убивающую людей, так он жил на улице Байкер Стрит, а потому выходит, что Байкер – это видимо фамилия какого-то деятеля.

– Ну и что? Каждый писатель – врун-сочинитель, так на какой ему улице жить, – возразил приятель, – как раз на улице байкера. И потом, может фамилия у того, в честь которого назвали эту улицу, была Стрит, а Байкер как раз и есть по-ихнему – сочинитель.

– Да нет! – вновь возразил кореш Феди, – я узнавал, стрит – это улица по-английски.

– Ну, тогда всё понятно, – Байкер стрит – улица врунов. А как еще можно назвать людей, сочиняющих такую хрень про светящуюся в темноте собаку?

На том и порешили.