– Ну что, я понимаю, ты опять против продолжения банкета? – спросил Мишка.

– Правильно понимаешь. Меня уже мутит от всего этого.

– Привыкай. Такое тут бывает. Не так, что бы часто, но бывает. Ладно, я тачку вызываю. Подвезти тебя?

– Не. Я пройдусь.

Я вышел на улицу. Как всегда, после нагретого помещения, стало очень холодно. Все наши ныряли в подъезжающие машины. Часть людей забирал служебный микроавтобус, на котором мы ездили с Аленой. Но уже в десяти метрах от ресторана царила пустота. Холод давно разогнал людей по домам. Только два бомжа волокли драный клеенчатый баул, держа его по обе стороны за ручки.

Я пошел вниз по Ленинградской. Когда хотел свернуть в проулок, к улице Пушкина, рядом мягко остановилась белая легковушка. Заднее стекло опустилось. Из темноты салона на меня смотрела Алена.

– Долго будешь изображать соляной столп? – спросила она. – Садись вперед.

В салоне пахло освежителем воздуха и ароматизированным табаком.

– Тебе куда? – спрос я обернувшись.

– Пианино смотреть, – спокойно ответила она. Я понял, что заранее знал этот ответ.

– Амурская, сорок восемь, – вместо меня сказала Алена водителю – серьезному опрятному азиату. Тот молча кивнул.

***

Весь этот небольшой путь по пустым свежемороженым улицам спрессовался для меня в один миг. В одну временную точку на линии моей судьбы. Я не думал о том, что будет через час, или утром. Я понимал, что игра превратилась в реальность. И реальность эта была запрограммирована не нами. Я не хочу употреблять избитое выражение «кем-то свыше». Над нами не было никого, кроме неба, с тусклыми от городской засветки звездами.

Алена вошла в мою квартиру спокойно и уверенно, словно мы жили с ней уже много лет, и сейчас чинной семейной парой вернулись из шумных гостей домой. Сейчас она переоденется в халат, я сменю костюм на футболку и спортивные штаны, и мы, решив попить чаю (вы замечали, что после прихода из гостей всегда хочется есть?), усядемся у телевизора. Вот только дома не было халата для Алены. А у меня не было спортивных штанов. Дома я носил ставшие мягкими от десяток стирок камуфляжные брюки. У меня был запас униформы после работы на прииске. И телевизора у меня тоже не было. И еды. В холодильнике лежала пара кочанов пекинской капусты, несколько апельсинов, стояла начатая банка кукурузы. Еще был сок, и минеральная вода. Плюс остатки коньяка в буфете.

Не было обычной неловкой сутолоки в прихожей, которая всегда возникает в таких случаях. Алена легко сбросила мне на руки шубку и прошла в гостиную. Она сразу оказалась у пианино, и коснулась его ладонью, как щеки старого живого существа.

– Nun, da bist du… – сказал она. Я не понял, на каком языке это было произнесено. И не хотел мешать расспросами. Я понял, что Алену надо оставить одну. Я ушел в кухню, открыл форточку, и впервые за день закурил. Из комнаты послышалась музыка. Это был «Вальс конькобежцев» Эмиля Вальдтейфеля. Почему-то все, кто слышали эту легкую скользящую музыку, думали, что это Штраусс.

Вальс смолк после двенадцати тактов. Алена вошла в кухню. Увидев, что я курю, она принесла сумочку, и достала жестяную блестящую коробочку, а из нее – сигарету темно-вишневого цвета, и сама прикурила от своей зажигалки. Я не успел ее рассмотреть. И опять нам не надо было слов. Круг событий замыкался. Оставалось совсем немного до полного смыкания тонкой, почти невидимой линии. Мы оба находились внутри.

– Удивлен? – спросила Алена. По кухне разливался запах миндаля. Также пахло и в такси.

«Неужели она так долго ждала меня, что успела выкурить сигарету?» – подумал я.

– Нет.

–Хорошо. Наверное, тебе не надо говорить, что бы ты ни о чем не спрашивал?

– Не надо.

Ален коротко сжала мою ладонь. Затушила сигарету в старой хрустальной пепельнице.

– Покажи мне спальню. Статуэтку.

Алена погладила статуэтку, так же, как и пианино.

– Du bist dazu bestimmt, mich zu überleben, – тихо сказала она. Я уже понял, что это немецкий. И смог понять только то, что кто-то кого-то должен пережить.

– Но почему ты? Почему именно ты? – она так резко повернулась ко мне, что я отшатнулся. Глаза Алены стали совсем темные, зелень в них лишь угадывалась, когда на лицо падал свет верхней лампы.

– Я не знаю. И если честно – пока не все понимаю.

– Ничего. Это не главное.

Алена обходила квартиру. Она касалась каждого предмета мебели, каждой вещи. Иногда она шепотом что-то говорила, и это был не русский язык.

– И все-таки, я думаю, что ты здесь уже была. И даже жила.

И опять резкий поворот, и ее холодные пальцы сжимают мои губы.

– Пожалуйста! Не надо.

Алена села на диван и стукнула по выпуклой тугой поверхности кулачком. Диван привычно зазвенел басовыми колоколами. Алена улыбнулась.

– Ты боишься меня? – спросила она.

– Нет. Путь все идет, как идет.

– Gott sei dank! – облегченно улыбнулась она.

Я уже почти хотел спросить – почему она переходит на немецкий язык, но понял – не надо. Я был случайным, и, скорее всего, лишним зрителем в этом театре драмы. Судя по всему – глубокой драмы. Потому все обязательные фразы про чай и кофе прозвучали бы сейчас, как забойный рок-н-ролл из телефона на похоронах, когда кто-то забыл заранее выключить звук. Я спросил только одно.

– Тебя оставить одну?

Алена замотала головой.

– Садись – и показала на диван. И опять послышался далекий колокол.

– Значит, все-таки ты… – Алена опять замолчала.

Тишина сгустилась так, что было слышно, как стучит старый будильник на кухне. Будильник был тоже хозяйский.

– Можно тебя попросить?

– Да.

–Принеси из спальни ту статуэтку. И поставь в нее свечу.

– У меня нет свечей.

– У меня есть.

Алена пошла в прихожую, и когда я вернулся с подсвечником, она держала в руках витую золотистую свечку.

Гостиная уменьшилась в ее свете. Мебель и стены проваливались в иное пространство. Подсвечник стоял на столе перед нами. Античная богиня смотрела на нас обоих.

Schlaf, Kindlein, schlaf!

Der Vater hütt die Schaf,

Die Mutter schüttel's Bäumelein,

Da fällt herab ein Träumelein.

Schlaf', Kindlein, schlaf'… -

– вдруг тихо, почти шепотом запела Алена. По мелодии я понял, что это колыбельная. И это была очень красивая колыбельная. Я захотел подобрать эту мелодию на гитаре, но гитара осталась в кафе. Пианино было сейчас неуместно.

И еще неуместнее оказался взрывной звук моего телефона – этот чертов «Deep Purple» с его «Королем скорости». Зазвонил телефон и у Алены. И в это же время в дверь начали колошматить кулаками…

Глава VIII

***

Звонки и стук продолжались. Но происходило что-то странное. В комнате было светло. Стучали не в дверь. Грохот раздавался с улицы – вчера я не закрыл форточку на кухне. Звонил только мой телефон – звук трубы Алены пропал. И ее не было. Я лежал на диване, укрытый одеялом из спальни. И подушка была оттуда же. Осознание реальности с трудом проникало в мозг. А телефон продолжал истошно орать. «Надо сменить мелодию звонка» – подумал я, и только сейчас потянулся за трубкой. На нем высвечивалось имя «Миха».

– Ты жива еще, моя старушка? – Миха был бодр и весел. И, кажется, немного навеселе.

– Вашими молитвами, – потянулся я, встряхнул головой, прогоняя ошметки утреннего кошмара.

– Есть планы на день?

– Есть.

Планов у меня не было. Но я понял, что Мишка будет меня куда-нибудь усиленно тащить. И решил сразу пресечь все попытки. Идти никуда не хотелось.

– Серьезные?

– Достаточно.

– Лямур?

– Не исключено.

– Жаль. Может, передумаешь? Жена тут пирог печет. Пригласила в гости свою подругу. Тетка классная. Работает в банке. Одинокая. Детей нет, – рубил мишка фразы, словно зачитывал военное донесение.

– А ты в роли свахи?

– Да иди ты! Не, ну, правда, что ты там киснешь один? Приходи, познакомишься. Вдруг срастется?