С верой в Тебя наши пращуры жили:

Пахарь, дружинник, чернец и князья

К вере Христовой душой не остыли —

В небо торилась молитвой стезя.

Но смерть вилась над Борисом и Глебом:

Дерзких убийц подослал Святополк

(Знать, не вкусил он духовного хлеба), —

Крови алкал, аки бешеный волк.

Глеба сгубить окаянный решился…

С жутью лишения власти не свыкся —

Братьям грозил разореньем, войной.

Глеб и Борис были Богу желанны:

Жаждали жить со Христом покаянно,

Правды в сердцах не искали иной.

Льёт, пьёт, шьёт дело, всё никак не кончит. Возможно, ждёт, что скажет третий кочет. Тот, как назло, в сомнении молчит. И то, когда всё тяготеет к притче, будь многолик, иль примитив двуличен – она первее око, нежли щит. И кочета смущает лисий дух – тут грех прнебрегать оглядкой птичьей – не кукарекнуться бы в прах и пух.

Как ты пел, призывая разрушенный храм,

Видя образ и в людях, и водах, и небе.

И по слову тот в камне вставал… по годам

Твоей жизни… отныне в том камне ты сам —

Так по стенам и своду – ветвиться строкам,

Им сливаться и в сердце, изъятое требой.

Ипостасью вне храма – не эхо ли ты

Эха окаменелого? Ретро живое.

Впрочем, снова подобны. А жертв наживное —

Как в разрушенном… Бога живого черты.

Или колокол только собой оглушён?

Рост закланий, где быль нереальней,

чем небыль.

Все предтечи и нынешний – твой перезвон.

…Как разрушен подобьем во истину не был.

Сам двуглавый полёт сутью знамя, как небо

на две стороны.

Век – на – век разум Запада, духи Востока

в крови сведены —

В сей купели отзывчивой, ныне на все

на четыре открытой.

Юг чернеющий вязнет в ногах, как пустынею

золота слитой.

Но столбом соляным – зеркала, где и окна

другого видны —

Завораживается кристалл стороны Ледовитой.

Здесь зимою искрится морозцем стена,

Покрывая и лёгкие вскоре подобием.

Как сказал бы поэт, по весне влюблена

Арестантами всею утробой обдолбанной

Одиночки не в лёгкие – в сердце твоё,

И ему предлагая своё содержание.

Ах, рубаха бетонная – здесь бытиё,

Ах ты, счастие дембеля, должность сержантская.

Душам не уберечься: всё путь да вокзал,

А телам – так взаимны сохранность и бдение —

Год с лихвой на «губе» ты других охранял,

А теперь те другие тебе охранение.

Том истории счастья всея на столе

Да устав, как инструкция по исполнению, —

Что из книг сюда вхоже…

Но кто там сто лет

Взглядом перебирает слова к исправлению,

За спиной – к превращенью. И вот табурет

Одноногий, железный, в бетон замурованный,

Перебрав позвонки да по веткам – скелет,

Ледяным это деревце делает поровну.

Гауптвахта Дрогобыча, сей монолит —

С горстью чисел и смыслов, кирзовых

да яловых,

В откровеньи устава твой голос хранит —

В одиночке, оттаявшем сердце диавола.

Школяр стал грузчиком – среди дорог

Зубря железных жизнь… И вот красотка

Учётчица, под платьем зрея соком,

Зовёт, взирая вкривь… Ей невдомёк:

Любовь – мечта (обёртка – облака,

А лепестки – безумные страницы), —

На безымянненький её косится

В кольце… Все пальцем вертят у виска.

Все, да не все: в шампанском из горла,

Том, что положено на бой с излишку,

Струящемся по торсу дяди Гриши,

Русалочка – наколка замерла.

Чернильною рудой разбавя кровь

Давно – вся из неё так и не вышла, —

Полней созвучья ищет, ибо свыше —

Созвездьем в глубину струится вновь.

И как бы ни был вид открыт и прост,

Чем ни облит, сожжён, обласкан взглядом,

Разымчевее не сыскать наряда:

Хорошенькая грудь, игривый хвост,

Как ни купайся, тело налегке

В морской, шампанской пене и бездонной —

В расширенных глазах испуг мадонны

Сикстинской… и дрожание в руке.

Если в каждой слезе есть мечта – этой капле

Господней

(помнят небо дожди и, сжимая, уносят в себе),

Жизнь – мечта, оглушенная гулом, глубины

исходят

Дотянуться волной… умножённо в единой

трубе.

И когда истощается гул, и ты скажешь, я вижу:

«Всё есть прах, только прах и замешан

на мёртвой воде»,

Небосвода воронка затянет расхристанной

жижей

Горстку птиц – это ты, сколько выпало тверди

тебе.

Но сбивается кучею рваною

Клин каравана —

Умри на восходе,

Крылья – гири, взмах невозможен,

И жжение схоже

Со звездою, проглоченной с ночью,

И лёгкие – в клочья,

Дыхание – пепел,

Сам воздух, как чаща

Хлыстов или петель…

Зависнув на миг —

Тело бросить – лететь без него —

Пока не выходит.

И тогда держит в небе

Кри-и-ик…

Один только крик.

Все когда-то летают… Кто сквозь океан

на манер

Альбатроса крылом-плавником загребая,

В перевёрнутом небе (всегда и во всём

отражённом,

Так идеи в своих эманациях)[3], в сводах воды,

Уподобя глубины высотам, теченья – ветрам.

Кто кротом иль червём прогрызая, буравя

землицу:

Облака отражаются в россыпях твёрдых,

а тучи

В тектонических плитах, что трутся краями,

искрят

До ворчания старческого, то бишь, каменных

молний,

Что когда-то и своды взорвут, то бишь, череп

расколют.

Каменеют высоты – глубины, ветра и полёт.

Кто-то, спутав стихии, в паденьи вперяется, как

В земляное крыло – улететь, коль не в рай,

хоть из ада.

Тут среда несущественна, ибо парят и в огне,

Вплоть до пепла, до перистой сини, звезды,

головёшки.

Кто-то силится выразить небытие, тьмой

назвав.

Но подобьем не выразить то, что, увы,

не имеет подобья,

Ибо всё, что есть тут (в том числе и расхожая

тьма),

Нету там – за отсутствием этого самого «там».

Тебя около ощупью водит за ручку любовь.

Но как есть же, щемит же предчувствие

полного счастья,

Обретенья, как вспышки цветной, точно

так же и вспять,

И предчувствие горя щемит – ибо полной

утраты.

Будто держишь уже и не самую вещь

или жизнь —

Чёрно-белые их негативы, что тут же густеют.

Верно, чёрной предтечею (с цветом

и чувство, и мысль —

Весь ты, весь поглощённый растущею пастью,

волной).

Как сказала б медкарта голимо: «Теряя

сознанье»,

Что неточно, ведь и подсознанье, полней:

пасть – волна

Выжимает из клеток твоих память, что

по наследству

От зверья и травы… с кожи холод с теплом

омывает,

Как наскальную роспись, доводит тебя

до ничто.

Ты вернёшься оттуда?.. Уж рядом – рукою

подать —

Будто трогаешь твердь, и она расступается…