Я несколько раз кивнул и улыбнулся Лу, но он, видно, был слишком встревожен, чтобы мне улыбаться. Он ни слова не говорил. Только ждал.

– Тебя отпустили из армии, – сказал я. Но он молчал по-прежнему. – Я пришел, чтобы тебе сказать, но не мог найти тебя. И кажется, уснул. – Я ждал, что Лу что-нибудь скажет, но он, видно, просто онемел, и я продолжил: – Я отдал Какалоковичу эти бумажки, как ты мне говорил, и он сказал спасибо. Он ни о чем меня не спрашивал, так что лгать мне не пришлось. Но он вдруг пожелал узнать, не видал ли я тебя, и я струсил. Я же тебе дал слово и старался его сдержать, только надеялся, что мне не придется из-за этого лгать. Тут он вдруг и говорит, что ты свободен от армии, потому что тебе больше тридцати восьми лет. Вышел, говорит, новый приказ дня два тому назад, и из штаба пришел список. Там и твоя фамилия. Увидишь его, говорит, передай. Вот я и пришел, чтоб тебе сказать.

Тут Лу вдруг заулыбался.

– Я тебя полюбил, как люблю своих сыновей, – сказал он. – Самый ты душевный на свете человек.

– Я рад, конечно, что тебя отпускают домой, – сказал я.

– Я для тебя что-нибудь сделаю, – сказал Лу. – Непременно сделаю, и побольше.

– Да ведь тебя отпускает начальство, а не я. Я даже ничего и не сделал.

– Ты хотел сделать, – возразил Лу. – Я для тебя сделаю все, что угодно. Говори, что тебе надо, я сделаю.

– Ничего не придумаю, Лу. Но все равно спасибо.

– Подумай покрепче, – сказал Лу. – Я позабочусь, чтобы у тебя всегда были карманные деньги, каждую неделю понемногу. Но это ерунда. Ты крепче думай.

– Да не нужно мне денег.

– Ты должен мне сказать, что сделать для тебя, – настаивал Лу. – Я католик. Я просил тебя солгать ради меня, а ведь я знаю, ты не из таких людей, что любят лгать. Но ты сказал, что для меня это сделаешь, потому что желаешь мне вернуться домой. Я должен для тебя сделать все, что ты скажешь, во искупление моего греха. Я всегда что-нибудь делаю во искупление своих грехов, каждого греха!

Тут я вспомнил про отца.

– Может быть, ты сумеешь разыскать моего отца, – попросил я.

– Разыщу, – сказал уверенно Лу. – Расскажи мне о нем.

Я ему все рассказал.

– Ты не волнуйся, – сказал тогда Лу. – Твоего папашу я найду. И позабочусь о нем. Напишу тебе про него и его написать заставлю.

Мы с Лу возвратились в наш лагерь, и он пошел в канцелярию к сержанту Какалоковичу. Три дня спустя я проводил его на станцию. Доминик и Виктор Тоска тоже провожали. Когда Лу пришло время садиться в поезд, у него на глазах показались слезы. Он обнял Доминика и сказал ему что-то по-итальянски, потом обнял Виктора и любовно пошлепал его по щекам. А потом подошел ко мне.

– Ни о чем не беспокойся, – сказал он. – Отца твоего я найду. Я сделаю это прежде всего.

Лу Марриаччи вошел в вагон, а мы трое отправились со станции в бар.

Я выпил много пива и первый раз в жизни напился пьян. Доминик и Виктор Тоска отвезли меня в казармы на такси и уложили в постель.

Когда мы с Гарри Куком летали на Аляску – спасибо Джиму Кэрби, журналисту, который обстряпал для нас это дело со старым чудаком полковником Ремингтоном (а тому очень хотелось попасть в газеты), – мы поклялись друг другу держаться вместе всю войну. Но мы не подумали о том, что у армии свои планы, и когда мы прошли основное обучение, вскоре после отъезда Лу Марриаччи, оказалось, что Гарри Кука отправляют в штат Миссури, а меня – в Нью-Йорк.

– В какую часть Нью-Йорка? – спросил меня Гарри.

– Какалокович сказал – в Нью-Йорк, в самый город. А тебя – в какую часть Миссури?

– Куда-то возле Джоплина.

Нам обоим, конечно, взгрустнулось, но армия есть армия. Доминика Тоску тоже отправляли в Миссури, а его брата Виктора – в Нью-Йорк. Ребята, которых отправляли в Нью-Йорк, чувствовали себя счастливее тех, кого отправляли в Миссури или куда-нибудь еще – в Луизиану, например. Все жалели, что приходится уезжать, и в то же время с нетерпением ждали отъезда. Понятно, почему уезжавшие в Миссури завидовали назначенным в Нью-Йорк: ведь в Нью-Йорке мечтает побывать каждый американец. Я тоже всегда об этом мечтал, и когда до меня дошел слух, что я получил назначение в Нью-Йорк, то очень обрадовался. Но когда я узнал, что Гарри со мной не поедет, я пошел к Какалоковичу и спросил: раз Гарри не может ехать со мной в Нью-Йорк, так не могу ли я поехать с ним в Миссури? А Какалокович сказал, что в армии каждого квалифицируют и назначают по принадлежности и он тут ничего поделать не может.

– А как меня квалифицировали?

Какалокович достал и посмотрел мою карточку.

– Здесь точно не указано, – сказал он. – Но ты поедешь в Нью-Йорк. Наверно, тебя назначат куда-нибудь в канцелярию, потому что ты умеешь печатать на машинке. Ты где научился печатать?

– В средней политехнической школе, в Сан-Франциско.

– А зачем?

– Да просто так, по ошибке. Я пытался им объяснить, что не выбирал стенографию и машинопись, а они не обратили на это внимания, – вот я и выучился и тому и другому – на машинке получше, чем стенографии, но отметки хорошие по обоим предметам.

– А в канцелярии ты работал когда-нибудь?

– На каникулах как-то две недели: проработал в конторе Южно-Тихоокеанской железной дороги. Это отмечено в карточке.

– Вот, наверно, потому тебя и посылают в Нью-Йорк, – сказал Какалокович.

– А почему я не могу поехать в Миссури с Гарри Куком?

– Потому что ты в армии.

– А что Гарри Кук будет делать в Миссури?

Какалокович достал карточку Гарри.

– Пехтура, – сказал он. – Культурный уровень у него довольно низкий.

– А у меня?

– Довольно высокий.

– А у вас?

Какалокович взглянул на меня, но не рассердился.

– У меня пониже, чем у Гарри, – сказал он. – Поэтому меня и держат сержантом в этой глуши. Вы, ребята из роты «Б», уже пятый набор, который я обучил и рассылаю по назначению, а сам я все еще здесь. Тебе повезло – ты едешь в Нью-Йорк. Хотелось бы и мне туда перебраться.

Мы думали, что нас отправят через денек-другой, но окончательно мы собрались только к середине декабря. Перед тем как разъехаться, мы сфотографировались всей ротой, и каждый расписался на карточках, чтобы всем друг друга помнить. Мы с Гарри обещали писать друг другу и много времени провели вместе в городе по увольнительным запискам. Все по увольнительным ходили в Сакраменто, а мы с Гарри – в Розвилл, городишко помельче, но более приятный для времяпрепровождения, потому что там бывало меньше солдат.

Как-то вечером сидим мы за столиком в небольшом приглянувшемся нам ресторанчике, как вдруг входит девушка – красивее я никогда в жизни не видел. Она была так прекрасна, что я обомлел и едва не задохся. Вздумай я с ней заговорить, я бы наверняка не смог произнести ни слова. Смуглая, с длинными темными волосами, спадавшими па плечи и перевязанными красным бантом, она была, наверно, испанка или испано-мексиканка; такая красивая, что мне стыдно было на нее смотреть из-за того чувства, которое она во мне вызывала. Мне хотелось остаться с ней наедине, сорвать с нее одежды. Она подошла к стойке, хватила рюмочку – и не чего-нибудь, а чистого виски – и при этом успела несколько раз обернуться и оглядеть зал.

Ну а мы с Гарри сидим себе, разговариваем про Аляску, вспоминаем, как мы там веселились и как я удивился, когда увидал эскимоса Дэна Коллинза. Не хотелось нам друг другу показывать, какие чувства вызвала в нас эта девушка, и мы все старались вести разговор как ни в чем не бывало.

– Красный Коллинз, – говорит Гарри. – Правда, он совсем был не похож на эскимоса?

– Ты хочешь сказать – Черный Дэн, – возразил я.

Я понял, что он обмолвился оттого, что приметил красный бант у нее в волосах, а сам я был поражен ее черными волосами и поэтому тоже оговорился, но и виду не показал перед Гарри.

– Ладно, как бы его там ни прозывали, – сказал Гарри. – А здорово мы тогда позабавились в Розвилле!