Николай Иванович вышагивал в трениках, майке-алкоголичке и бейсболке. Выражение лица его было решительное. Когда рвут цветы в его цветнике, он с таким же вот решительным и бесстрашным видом кричит со своего балкона на злодеев. Клумба у него замечательная.

- Как змею ловит? - сказала я, поворачиваясь за соседом. И вскрикнула: - Нельзя змею ловить!

- Я ему правила техники безопасности прочитал, верхонки выдал. Да и змея эта... уж-переросток, знаете ли!

Верхонки он выдал. Добрая Змея - уж? Она обидится, возмутилась я, еле успевая за Курочкиным.

Стая старушек со двора сидела на невысокой каменной ограде, отделявшей сад от леса. Солнце мягко освещало лес и поле, и узкий песчаный берег. По лесу раздавался детский смех. Взрёвывал какой-то зверь.

Курочкин очень обыденно свернул в деревянные воротца в заборе. Раньше это был загон для оленей. Здесь лесник их подкармливал, когда зимы выдавались снежные.

- Лесника я запер! Мутный вообще-то тип.

- Как заперли? - остановилась я.

- Посадил под домашний арест. Он не хотел нас пускать. Кричал на тарабарском языке что-то и махал руками. Я провёл обманный маневр, потом мы взяли его в окружение, - тут Курочкин мне подмигнул.

На тарабарском - это по-нашему. Мы с лесником друг друга отлично понимали.

Сосед выставил ладони вперёд и заверил:

- Дамы ему носят еду. Он на своём тарабарском, мы по-нашему, общение проходит на самом высоком уровне. Сидим, пьём чай, играем в лото и плетём сети. Дамы установили дежурство.

- Что плетёте?

- Сети! У него дырявые сети.

- Он их забрал у браконьеров, - растерянно сказала я. - Они ловят сетями неуловимых зайцев.

- О! - воскликнул сконфуженно Курочкин.

Так мы дошли до лесника. Дом его, деревянный, потемневший от времени, дождей и снега, с пристройками и навесом, нисколько не изменился. Даже сложенные в углу двора таблички всё те же. Я их часто перебирала. "Осторожно, неуловимые колобки", "Тихо, карп нерестится", "Не ходить! Муравьи!", самой непонятной тогда казалась табличка "Хандра хуже холеры. (Пушкин)".

Лесника поначалу боялась, он всегда появлялся неожиданно. Зелёная куртка, лук и стрелы, насмешливый цепкий взгляд. Следом всегда шли стайкой олени или трусили кабаны. Это потом мы исходили весь лес, добирались до самого дальнего кордона, там-то и водились неуловимые колобки и недописанные рукописи. Колобки почему-то были больше похожи на пиратов. Их никто не мог поймать, ни лиса, ни неуловимые зайцы, ни волк, да никакие бабушки.

- Петр Ильич, здравствуйте! - тихо сказала я и рассмеялась.

Лесник сидел между двумя дамами в панамах. Соседка с пятого этажа, не знаю, как её зовут, она никогда не выходит на улицу, и Шурочка с первого этажа, кормит всех: голубей, котов, кошек, собак... "блох, вшей, мышей и тараканов", - как каждый раз добавляет этот список Курочкин, вопя с балкона.

Было шумно, все говорили, не слушая другого.

- Надоел этот телевизор, пугают, пугают, пуганные мы! Не могу я в четырёх стенах сидеть, умру, - говорила Шурочка.

- А вы всё равно не заходите ко мне, Александра Петровна, бережёного бог бережёт. Сказали, что это передаётся воздушно-капельным, это значит, и через вентиляцию может. Я заклеила вентиляционные отверстия.

- Заклейте рот, нос, глаза и уши. Тогда сразу эпидемия закончится, потому что вы про неё слышать перестанете и говорить, что немаловажно. Умершие ведь есть, много, такая вот дилемма, надо ждать, - строго высказался молчавший до этого дядя Петя со второго подъезда, у него собака на трёх лапах, чудесный пёс.

Соседка с пятого этажа молчала, уставившись в ромашку на своей кружке с чаем. Посмотрела на меня и сказала, улыбнувшись:

- Шумят, чего шумят. Целыми днями так. Надо просто держаться, пока ничего не ясно.

И правда, было очень шумно. Пётр Ильич вскинул на меня глаза.

- Это засада, Оля, будем уходить по темноте на дальний кордон, - усмехнулся он краем губ. - Шучу. Садись поближе ко мне. Что там у вас происходит? Они все здесь с оравой детишек. Приходят, уходят.

- Самоизоляция, Пётр Ильич, эпидемия. Была в этих местах эпидемия?

- Чума, холера и хандра, - кивнул лесник, - бывало. Хандра страшнее всего. От неё эти места исчезать начинают. Это мне королевский егерь рассказал. Его племянница в этих местах потерялась, он за ней, ну а выбраться не смог. Потом вот мне дела сдал. "Надоело, уйду в неисчезающие мамонты", - сказал, колчан с луком вручил и ушёл. На севере где-то, рассказывают, ещё встречают его иногда, вместе с ярангой кочует вслед за стадом. А я тут совсем недавно. Восемьдесят лет с хвостиком, как говорил сын. Он маленьким болел часто, вот мы и придумали сюда ходить. Ну и сын сказал, что лес без лесника не бывает, я согласился. Потом он умер, с сердцем плохо было, тогда это не лечили. А я сюда ушёл.

- Я и не знала, Пётр Ильич.

- Ничего, всё проходит, Оля. Память остается. - Пётр Ильич грустно подмигнул: - А память она хитрая штука, в ней и потеряться можно. Главное, глубоко не уходить. Глубоководные рыбы они со дна уже подняться не могут. Помнишь?

- Помню.

Лесник всегда говорил, что здесь долго быть нельзя. И выгонял меня отсюда.

- А то будешь не от мира сего, - сказал он в последний раз.

И больше я сюда попасть не смогла.

- А ход сюда Машка твоя открыла, задала Змее нашей загадку, та не отгадала. Кто, говорит, сидит в гробике? Змея всё перебрала: скелет, мертвец, зомби, оказалось, мальчик в маске. Ну Змея и сдалась: "Загадывай, Маша, желание", - Пётр Ильич говорил, кивая Шурочке, она спрашивала, не хочет ли он пирога с капустой, - уже две недели, как сюда народ потянулся.