Владимир Алексеевич втянул хрипло воздух. Открыл глаза. Его Катенька сидела рядом. Держала за руку. Он шевельнул большим пальцем, погладив её мягкую руку.

  - Ещё поживём, значит, Катенька. Опять ты меня с того света вытащила. Иду я себе и уже не думаю даже оборачиваться. Надоело всё, Катя. А тут ты со своим "ну зачем, Володечка, ты помер". Подумал я и вернулся.

  Катерина Ивановна гладила и гладила его руку. Кивала и смахивала слезы, теряющиеся в морщинках. И приговаривала:

  - А поживём ещё, Володечка. Поживём. Сколько отпущено, столько и поживём. А как, Володечка, это уже наше с тобой дело.

  - Я там тебя не сильно обижаю? - строго спросил Владимир Алексеевич.

  Редко он так себя называл. Собой. Всё казался ему Володя не таким, каким он сам был тогда. А сейчас отмяк, в Катиных руках отогрелся.

  - Дак, всё ничего, Володя, только что же вы всё с Алексеем Петровичем ходите к нам, - засмеялась тихонько Катерина Ивановна, - пугаете.

  - Так это от любви, Катя. А Володя за мной дверь припёр, паразит!

  - Ну-ну, не волнуйся. Тебе нельзя, - Катя улыбалась.

  Припереть дверь посоветовала она сама.

  - Жизнь такая, Володя, она всегда нас чем-нибудь да припрёт, - говорила она, покачиваясь задумчиво, сидя возле дивана.

  Владимир Алексеевич закрыл глаза и дремал. Голос жены убаюкивал. А когда проснулся, то её уже не было.

  - Ушла Катерина Ивановна, - сказала хорошо поставленным голосом Зинаида, - только ты глаза, Владимир Алексеевич, прикрыл, она и ушла. Ну, заголяй ягодицу, укол ставить будем в правую верхнюю четверть.

  Владимир Алексеевич закряхтел, поворачиваясь на бок:

  - Чем же я с тобой расплачиваться буду, Зинаида, - усмехнулся он в стенку дивана. - А пошли в кино, Зинаида Арнольдовна.

  - А пошли, Владимир Алексеевич. На "Покровские ворота", ты обещал.

  - Раз обещал, значит, обещал. Так вот почему я не сдох. Обещал же. Тьфу-ты...Только ты никому!

  - Никому!

  Изольда жила в соседней комнате. Комната узкая и тёмная от тополей, вытянувшихся в рост с домом, всегда была затянута сигаретным дымом и ароматом кофе. Изольда работала в больнице, часто дежурила по ночам. Потом приходила домой, "в свою нору", и долго не появлялась вообще. Крутила винилы и танцевала иногда, уставившись в окно.

  Антилопа Карловна, или Пенелопа Карловна и старшая по подъезду по совместительству, поджимала обиженно губы. "Нахалка. Вечно с голыми коленками, патлы распустит... тридцать лет бабе..." Вслух же она говорила:

  - Изольдушка, совсем вы себя не щадите. Чуть ли не каждый день дежурите. Вам бы замуж выйти, ребёночка родить. А вы смолите эти цигарки, как мужик, ей-богу, - и, понизив таинственно голос, добавляла: - Я хотела вас просить записать меня к Аркадию Павловичу.

  Изольда кивала, наливала воды в турку, ставила на огонь, варила кофе. Вот и сейчас она плыла по коридору с туркой в руке. Тень шагнула к ней:

  - Зóла, как же я соскучился.

  - Подпоручик, с ума сойти, вы ли, здесь ли, - протянула Изольда, улыбаясь растерянно, открывая ногой дверь.

  Подпоручик завёл её в комнату, оглядываясь в сумрачный коридор. Отобрал турку и поставил её на стол. Пошёл на Изольду, улыбаясь, снимая мундир, и она пятилась, улыбаясь. В открытое окно летел тополиный пух. Он был везде, катился пуховыми валиками по полу.

  Алексей чихнул.

  - Зола, ты всё такая же лентяйка, - прошептал он ей в ухо, - у меня же аллергия.

  - А ты всё такой же зануда, Алекс, - отвечала она, улыбаясь, - будь выше какого-то пуха.

  - Изольдушка, - сунулась Антилопа Карловна в дверь, - у вас нет соли?

  Ну, конечно, у неё мужик. Недаром показалось, что мужская тень шмыгнула в соседнюю комнату. Алексей запустил думочкой в оленях в голову соседки, просунувшуюся в дверь.

  - Занято! - крикнул он.

  - Ты, подпоручик, как в номерах, - обиженно сказала потом Изольда, - занято.

  Она села, привалившись к спинке дивана, положив на подпоручика длинные ноги. Они белели в сумраке комнаты, белела шея и грудь в расстёгнутом старом батнике. Тень падала на лицо Изольды. Время будто повернулось вспять. Последний курс гимназии, лето, тополиный пух и экзамены. Как же звали ту девочку. Она так похожа на Золу.

  Изольда улыбалась, и Алексей умиротворённо чихнул. Уходить не хотелось. Там всё так зыбко, так всё теперь известно для него наперёд, что он каждый раз возвращался обратно с тяжёлым сердцем, к милой Полине, которая будет убита в семнадцатом на Петроградской площади в очереди за хлебом. К друзьям, из которых доживёт до своей смерти дома, в своей постели и в окружении детей, только Малевский.

  Он опять чихнул. Изольда рассмеялась. Выбралась, цепляясь за него ласковыми руками.

  Он потянулся и сел, поднял сброшенный мундир.

  - Опять исчезнешь, - отвернувшись, сказала Изольда.

  - Ты никогда не спрашивала куда.

  - Зачем? Ты ведь уходишь от меня. Что толку знать куда.

  - Наверное, ты права.

  И он никогда ничего не спрашивал. Переговорено было многое, рассказано и пересказано, много выпито кофе, вышептано слов, выкрикнуто ругательств и проклятий, выплакано слёз и выкурено сигарет. Теперь они больше молчали. Но его вновь и вновь тянуло сюда. В тополиный пух, катившийся валиками по полу. В тишину и заброшенность. В этот шкаф. Они перемещались в него и из него. Такие разные и такие похожие, потому что не старились, но будто всё равно умирали, вместе со стариком, притащившим шкаф со свалки за городом. Все когда-то умирают. Вернее умирал-то только один из них и тащил их всех за собой. Но вот уже в который раз ему удавалось чудом зацепиться за этот маленький мир с потрескавшимся асфальтом, старыми домами, коммунальной квартирой, со старыми скрипучими половицами.