Папский престол прекрасно знал о той угрозе, которую ислам нес Западной Европе. Сам Рим в IX веке подвергся разорению мусульманскими грабителями, причем захватчикам даже удалось частично сжечь собор Святого Петра. Исламское нашествие поглотило христианские земли в Северной Африке, – родине Святого Августина и других влиятельных отцов – основателей церкви, – а также большую часть Испании. Теперь, когда пала Византия, мусульмане «осадили» христианство.

В обычных условиях какому-нибудь королю или императору полагалось бы взять в руки меч и броситься на защиту христианства, только вот подходящих кандидатур на эту роль не оказалось. Монаршая власть на Западе практически вымерла. Из-за децентрализующего характера урегулирования феодальных споров и германской традиции делить отцовское наследство между всеми сыновьями – традиции, дробившей имущество на мелкие части, – власть правителя редко распространялась дальше ближайших окрестностей его дворца. Один лишь папа обладал достаточным авторитетом для того, чтобы вести наступление на мусульманскую угрозу.

Первым идею о всехристианском военном походе высказал предшественник Урбана, папа Григорий VII. Он предложил набрать армию из представителей всех народов Западной Европы, а в качестве ее предводителя выдвинул собственную кандидатуру. Подобно Моисею позднего периода, он вознамерился избавить так называемый божий народ от турецкого угнетения и самым эффектным образом подчеркнуть свою папскую роль поборника веры.

Папа Григорий VII умер, так и не продвинувшись дальше мечты, а вот Урбан, его доверенное лицо, теперь оказался в состоянии воплотить ее в жизнь[10]. И совершая летом 1095 года переход через Альпы, он прокручивал все это в голове, обдумывая план куда более амбициозный по сравнению с тем, который вынашивал до него Григорий.

Поездка папы во Францию представляла собой в некотором роде возвращение домой. Он, Одо де Шатильон, младший отпрыск знатного рода, появился на свет без малого шестьдесят лет назад в Шампани, винодельческом регионе на северо-востоке страны. Но официальным поводом для этого путешествия стало не ностальгичное желание еще раз взглянуть на живописные долины, а возмутительное поведение французского короля Филиппа I Влюбленного. Тот увлекся женой графа Анжуйского, но не проявил должной осмотрительности, дабы сохранить связь в тайне. А затем еще больше усугубил свою ошибку, поведя себя самым скверным образом по отношению к королеве-жене. В тот самый момент, когда она родила сына, Филипп развелся с ней под тем предлогом, что супруга слишком уж раздалась вширь, а затем силой увез к себе любовницу. Неоднократные попытки французских епископов убедить его в том, что необходимо вернуть похищенную даму графу Анжуйскому, успеха не принесли – и даже угроза отлучения от церкви не заставила короля одуматься.

Чтобы рассмотреть сложившуюся ситуацию и другие злоупотребления, Урбан назначил на 18 ноября Великий церковный совет во французском Клермоне, в провинции Овернь, который должен был продлиться несколько дней. Поскольку на подобные собрания допускались лишь представители духовенства – наверняка к большому разочарованию любопытных, – провозгласили один весьма необычный пункт. Со второго по десятый день собор пообещали открыть для посещения публики, чтобы папа мог сделать важное заявление.

Это произвело желанный эффект. В Клермон со всех окрестных деревень хлынул народ, дабы услышать речь папы. Возбуждение нарастало всю неделю – невзирая на холодные ноябрьские ветра и довольно рутинный характер первых заседаний, где подверглись осуждению симония как практика продажи церковных должностей или духовного сана, вступление священников в брак и назначение епископов светскими правителями. В полном соответствии с ожиданиями королю Филиппу еще раз приказали отказаться от любовницы, а после того, как он это требование в очередной раз отверг, его официально отлучили от церкви.

На девятый день собралась такая толпа, что собор уже не мог ее вместить, поэтому в огромном поле, простиравшемся сразу за восточными вратами города, соорудили специальный помост. Урбан, великолепно поставивший весь этот спектакль, поднялся туда и заговорил. Внимание: все, что за этим последовало, привело в движение всю Европу.

Увы, нам неизвестно, что именно он сказал, хотя летописи оставили потомкам четыре современника. Один из них даже утверждал, что видел все собственными глазами; дословно же речь папы никто не записывал, да и составлялись все эти отчеты лишь спустя несколько лет. Скорее всего, каждый из четырех летописцев записал обращение, которое папа, по его убеждению, должен был произнести. И все же несмотря на различия, касающиеся деталей, в сути сказанного им никаких противоречий не наблюдается.

По всей видимости, папа начал с подробного описания плачевного положения христианских общин на Востоке. Затем вслед за византийцами высказал тревогу по поводу отвратительного обращения с ними турок, уничтожения христианских святынь и убийства паломников. Только вот вместо Константинополя Урбан сосредоточился на Иерусалиме, который для западного человека эпохи Средневековья являлся, без преувеличения, центром мира.

Пока на Западе христиан поглотили мелкие, «домашние» войны, их братьев и сестер в Иерусалиме резали как скот. Священный город, в котором жил, умер и воскрес Христос, теперь находился во власти жестокого нечестивого врага. На Храмовой горе мусульмане воздвигли мечеть «Купол Скалы», снабдив ее надписью, предупреждающей христиан больше не поклоняться Христу, потому как «правосудие Божье стремительно». Сохранившиеся храмы веры закрывались или реквизировались, местных христиан изгоняли из их домов, а паломников грабили, пытали и убивали.

Те же немногие из них, кто предпочитал остаться, подвергались самому жестокому обращению. Вот как передает сказанные по этому поводу папой слова французский монах Робер де Реймс:

«(Турки) любят убивать других, вспарывая им животы, вытаскивая кишки и привязывая к палке. Затем они бьют своих жертв, заставляя бегать вокруг этой палки до тех пор, пока на нее не намотаются все внутренности, а они сами не упадут замертво на землю. Других, опять же, привязывают к палкам и стреляют по ним из лука; третьих хватают, тянут за голову и пытаются понять, можно ли отрубить ее одним ударом обнаженного меча. Стоит ли мне говорить об ужасном насилии над женщинами[11]?»

Обрисовав эту эмоциональную картину, Урбан сделал изящный ход. Те, у кого была нечиста совесть – а средневековую жизнь без кровопролития нельзя представить, – могли искупить грехи, выступив маршем на помощь Востоку. Им предоставлялась возможность сменить братоубийственные конфликты на более возвышенную цель «праведной войны», а если они при этом умрут, то непременно получат вместо тягот нынешней жизни щедрое «воздаяние рая».

Именно в заключительной части речи Урбан умело добавил к церковной доктрине новый штришок. Со времен жившего в V веке святого Августина христианские мыслители Запада провозглашали, что войну можно вести только в том случае, если она соответствует определенным стандартам[12]. Однако Урбан предложил нечто совсем иное. Обращаясь к слушателям, он назвал их «воинами святого Петра» и предписал защищать церковь. Обычные схватки, в которые вступал рыцарь – ради богатства, могущества или завоевания новых территорий, – теперь представляли опасность для его смертной души и грозили проклятием в день так называемого Страшного суда. Если же говорить о борьбе за отвоевание Иерусалима, то она представляла собой более возвышенное дело и, следовательно, помогала очистить душу от греха. Рыцарю, взвалившему на себя этот крест, предстояло стать militia Christi – рыцарем Христа, который очистился от скверны благодаря паломничеству и актам благочестия. Крестовый поход становился не просто войной, а войной священной[13].