На улицах было слякотно и начинало смеркаться. У ворот Старого порта нам попался извозчик, и к моей радости он довез нас до самого дома на Тихомировской улице. Я прижалась к тёплому боку тёти и вспоминала, как замечательно выступали и пели ребята; мой собственный, не вполне удачный дебют меня совсем не огорчил. Это было моим самым первым шагом за порог привычного и ясного домашнего мира. Я была полна тем, что увидела и услышала в этот день. Всю дорогу мне было хорошо, но говорить не хотелось, тётя крепко обняла меня рукой, она думала, что я задремала. Возможно, это так и было, и в этой дрёме вдруг обозначилось чувство неясной тревоги, я ещё не могла тогда понять, что жизнь впервые даёт мне знак о том, как важно бывает не стать «белым воронёнком». В жизни эта метка так легко и прочно прилипает к неосторожным и открытым.

В доме было тепло и ярко светли большой керосиновые лампы «Молнии», свисающие с потолка.

В прихожей я спросила раздевающую меня няню:

– А вдруг, ангел обиделся и улетел насовсем?-

– Какой такой ангел? – не поняла она.

– Ну тот, что по небу полуночи… -

– Да что ты, детка! Куда же он денется от нас? Сегодня же и прилетит. Пошли за стол!

От уверенных слов нянь-Маруси мне стало опять спокойно и весело. Мы вместе сели рядом с мамой за стол, где уже все давно нас ждали.

А перед сном мы с мамой раскрыли нашу любимую тяжелую ,зелено-голубую книгу, на той самой странице, где была та самая картинка, Мои тревоги ушли: Ангел летел в клубящейся дымке полуночи.

И тихую песню он пел.

Гарс

Рассказ

Моё детство пришлось на тот кусок истории, когда события в стране следовали одно за другим в необычайно быстром темпе. Всё, что окружало меня и мою семью, тоже бесконечно менялось и ломалось, определяя всю дальнейшую жизнь.

Все, что тогда происходило, оставалось и продолжало жить в глубине моего «я», В разные моменты жизни и при самых разных обстоятельствах, я мысленно вновь и вновь возвращалась, заново проживая эти, унесенные временем, частички бытия.

Только теперь, заплатив за эту возможность опытом собственной жизни, я могу многое понять событиях прошлого, восстановить их и соединить в логическую цепь.

Что касается исторического фона, то всё вышло так, как вышло: многие годы нашей жизни были насквозь пропитаны ложью и отгорожены ей, как высокой стеной не только от истины, но и попросту от понимания того, что видели наши глаза.

Наша молодая семья, состоящая из папы, мамы и меня, жила попеременно в двух городах: в Астрахани, где было мамино родное гнездо и в Москве, где работал папа, и куда мы с мамой должны были вскоре переехать, чтобы жить там постоянно.

Вопрос нашего переезда зависел от получения папой «жилплощади», и это должно был вот-вот решиться, все нужные бумаги были уже у папы «на руках». Слыша взрослые разговоры, я никак не могла взять в толк, зачем нам уезжать от бабушки на какую-то «жилплощадь», когда здесь можно жить всем вместе.

Наше переселение все откладывалось, но я нисколько не горевала по этому поводу: в бабушкиной просторной квартире жилось мне куда привольней, чем в съемных временных московских комнатушках. Здесь вокруг меня были мои родные бабушка, дед, тётя, друзья во дворе и самый дорогой мой друг нянь-Маруся, она же – Граня, так звали ее все взрослые.

В момент встречи, когда мы приезжали ,меня сразу подхватывали и прижимали к себе ее мощные руки, я чувствовала, что я, наконец-то, в доме, роднее которого на свете не бывает.

Папа приезжал к нам совсем не часто, его работа требовала долгого пребывания в разных, в основном далёких, краях, где строились заводы, и где нужно было устанавливать и налаживать новые станки и машины.

Я всегда слушала папины рассказы, не отрывая восторженного взгляда от его лица. Смысл его слов мне не всегда был полностью понятен, но я по-детски изо всех сил пыталась представить, как живет мой папа, когда его нет с нами, и мне ужасно нравилось фантазировать и воображать себе папины подвиги в тех дальних краях, куда он уезжал работать.

В разговорах о папиной работе, часто звучало слово «спец». По моему детскому разумению это означало, что мой папа знал и умел всё на свете. Это было главной причиной моего восхищения и тайной гордости. Отчасти я была права в своей наивности. Но! Было и еще одно, значение этого слова, главный смысл которого, недоступный для ребенка, стал мне известен многие годы спустя.

В начале двадцатых годов, когда только-только отшумела гражданская война, и в результате «отсутствия классовой солидарности в среде крестьянства», все народное хозяйство лежало в руинах, а страна было на пороге голода и вымирания. Руководители молодого советского государства вынуждены были ввести беспощадные меры трудового принуждения в организацию всех отраслей хозяйства. Если годом ранее все представители интеллигенции, в том числе и технической, были объявлены «социально чуждыми» и подлежащими «концентрированному насилию, вплоть до уничтожения», то теперь эти же теоретики столкнулись с тем, что стране позарез нужны были специалисты, владеющие техническими знаниями. На руководящих должностях сидели вчерашние командиры красных войск, надежные в идейном плане, но ничего не смыслящие в порученном деле. При этом без работы бедствовали, боясь проявить себя, «социально чуждые», но такие нужные специалисты.

В ленинской голове возникла идея «принудительного привлечения спецов», деятельность которых должна быть полностью подотчетной и контролируемой и производиться по указанию сверху и без принятия на постоянную должность. Сроки выполнения работ строго регламентировались, за их неисполнение полагалось наказание, вплоть до высшей меры, в зависимости от важности объекта. Безработным «спецам» приходилось на все соглашаться – другого выхода не было, к тому же, никто особенно их согласия и не спрашивал.

Никаких благодарностей и наград за сданную в срок работу «спецам» не полагалось. Условия работы были вполне унизительными и распространялись они на всех без исключения «бывших», даже на таких гениальных инженеров с мировым именем, как Шухов, Термен, Джунковский и многие другие.

Я кое-что слышала об этом и позднее, но сама столкнулась со следами этих столь радикальных исторических деяний, по воле случая, уже в послевоенное советское время, где-то в середине пятидесятых. Сложилось так, что при выполнении одного проекта, мне пришлось знакомиться с подлинными рабочими документами по строительству знаменитой Шуховской башни. В моих руках были ветхие выцветшие чертежи с рукописными пометками и подписями самого Владимира Николаевича Шухова и его докладные о невозможности согласиться с некоторыми предлагаемыми заменами материалов.

Предложения вносились с целью «ускорения сроков запуска Первой Советской Радиостанции им. Коминтерна», а на деле, в разрушенной стране просто не было прокатного металла нужного профиля. В полуистлевших документах полувековой давности сквозила не только стойкость, но и душевная боль знаменитого инженера, под давлением и угрозами идущего на унизительные уступки, и просто старого, больного и уставшего человека. Я была совсем не готова к тому, что приоткрылось моему, тогда еще вывихнутому сознанию, я смогла полностью принять то, что видели и читали мои глаза. Много лет спустя, когда изменился политический климат в стране, я прочитала в воспоминаниях потомков Шухова многое из того, что знала раньше.

Мой отец не имел мировой славы, он просто был способным и образованным инженером, до революции он окончил Высшее Императорское техническое училище, но и это, с точки зрения новой власти, было не самое плохое в его биографии. Вдобавок ко всему он происходил он из казачьего рода потомственных полковых священников, а во время Первой мировой войны был офицером. Такое сочетание анкетных данных прекрасно подходило для ревтрибунала, но не для устройства на постоянную работу, связанную с промышленностью. Учитывая острую потребность, оно сгодилось только для пополнения социальной группы советских граждан, вполне официально называемых « спецами». В те годы любили сокращения, в виде причудливых сочетаний из обрывков слов, чем то это отвечало запросу времени