Высунувшись навстречу морозным порывам ветра, я вглядываюсь в горизонт. Небо от земли отделено серым, еле заметным лезвием ножа. Не исключено, что это оптический обман, поэтому я достаю из кармана куртки очки и снова смотрю. Это земля. Россия. Пытаясь собраться с мыслями, я выглядываю из люка, и тут сзади подходит Вилланель, прижимается холодной щекой к моей.

Она шмыгает и вытирает нос рукавом.

– Когда доберемся, будешь делать все, что я скажу, ладно?

– Ладно. – Я наблюдаю, как постепенно материализуется силуэт Санкт-Петербурга. – Вилланель?

– Да.

– Мне страшно. Я, блин, реально, до чертиков боюсь.

Она засовывает руку под мой свитер и кладет ее мне на сердце: – Не проблема. Бояться, когда ты в опасности, – это нормально.

– А ты боишься?

– Нет, но я же ненормальная. Сама знаешь.

– Знаю. Я не хочу тебя потерять.

– Ты не потеряешь меня, pupsik. Но ты должна мне доверять.

Я оборачиваюсь к ней, и мы обнимаемся, мои руки – в ее грязных волосах, а ее – в моих.

– Хороший был медовый месяц, правда? – произносит она.

– Идеальный.

– Ничего, что я психопатка?

Я напрягаюсь:

– Я никогда тебя так не называла. Вообще никогда.

– В глаза не называла. – Она покусывает меня за мочку уха. – Но я же и есть психопатка. Мы обе это знаем.

Я выглядываю в люк. Теперь видны и другие контейнеровозы, стекающиеся к порту вдалеке.

– Слушай, Ева, я знаю, ты хочешь, чтобы я – как бы – пыталась чувствовать так же, как ты…

То ли это от голода, то ли от недосыпа, то ли просто от морозного ветра, но из моих глаз начинают бежать слезы. – Солнышко, все нормально, правда, все хорошо. Я… Ты меня устраиваешь такой, какая есть.

– Я попробую быть нормальнее, но если мы хотим остаться в живых, ты тоже должна быть немного как я. Немного…

– Немного Вилланелью?

Она проводит по моей шее обветренными губами.

– Немного Оксаной.

Мы чувствуем, что «Кирово-Чепецк» сбавляет скорость. Выглянув в люк, мы видим, что море до берега – мили две – покрыто льдом. Следующую пару часов мы стоим почти без движения, но потом слева по борту появляется ледокол, который начинает пробивать для нас дорогу к порту. Это безумно медленный процесс, и мы то лежим на тюках в раздраженном молчании, то высовываемся из люка навстречу студеному ветру, пока ледокол метр за метром разрезает скрипящий, с трудом поддающийся лед.

Уже давно стемнело, когда «Кирово-Чепецк» входит в док Угольной гавани, и вибрация двигателей постепенно прекращается. В стальном боксе, который без малого неделю служил нам домом, воздух пропитан запахом наших тел. Мы давно доели остатки сыра и шоколада, и мой желудок терзает голод. Я истощена, выжата и ужасно напугана – в основном меня страшит мысль, что Вилланель куда-нибудь денется, и я останусь одна. Какой у нее план? Что произойдет, когда контейнер откроют? Что будет с нами, и с чем мы столкнемся?

Разгрузка начинается через пару часов после остановки. Нас снимают одними из первых. У меня сердце готово выскочить из груди, пока раскачивающийся контейнер перемещают по воздуху, а потом фиксируют на поджидающем прицепе. Во внутренних карманах моей мотоциклетной куртки – «глок», который врезается мне в ребра, и три обоймы девятимиллиметровых патронов. Бог знает, что может случиться, если наш контейнер станут сканировать на предмет тепла человеческих тел или подвергнут досмотру. Игорь заверял нас в Иммингеме, что никаких подобных проверок не будет и что здесь позаботятся о нашей благополучной доставке на промышленный склад, но от Иммингема мы очень далеко. Когда грузовик трогается, я нащупываю щеку Вилланель. Она резко отстраняется.

– Что?

– А вдруг нас остановят?

Она зевает.

– Ева, иди на хер.

– И все-таки?

– Если нас остановят, просто делай, что я скажу.

– Ты всегда так говоришь. Мне от этого не легче.

– Мне насрать. И хватит уже меня доставать.

Она поворачивается спиной, а я лежу, скрипя зубами. В настоящий момент я была бы рада аресту, полагайся к нему приличный обед, и наплевать на Вилланель и на то, что будет дальше. Мое воображение рисует теплый кабинет, дымящуюся тарелку борща, серый хлеб с толстой коркой, фруктовый сок, кофе… Я жутко взбешена и завязана в узел от голода и тревоги, и поэтому не сразу замечаю, что мы уже, оказывается, выехали из портовой зоны.

Грузовик неторопливо едет по городским окраинам, и мы ощущаем, как со скрежетом переключаются передачи. Там, где мы в конце концов останавливаемся, – полная тишина. Вдруг контейнер начинает оглушительно вибрировать, резко наклоняется, и все, что есть внутри, скользит вниз, заваливая задние двери. Меня несет туда же, и я в итоге обнаруживаю на лице колено Вилланель. Руками и ногами мы разгребаем завалившие нас тюки. Я провалилась так глубоко, что чувствую холодный стальной пол. Двери вот-вот откроют, и мое сердце колотится с такой скоростью, что я боюсь отдать концы.

Контейнер с мучительным скрежетом опускается на землю. Через несколько минут раздается приглушенный лязг стержней запора и двери распахиваются. Я застываю под тюками – челюсти стиснуты, глаза крепко зажмурены, а сама я так напугана, что не могу ни о чем думать. Проходят секунда за секундой, но новых звуков нет. Я смутно осознаю, что на моей спине лежит рука Вилланель. И вдруг всего в паре метров от нас что-то громко захлопывается, с рычанием оживает мотор грузовика, и через мгновение слышится отдаленный скрип несмазанных ворот.

Мы лежим неподвижно еще несколько минут. Я чувствую, как рука сползает с моей спины, и тюки начинают шевелиться. Но я все равно лежу, примерзшая к полу контейнера, даже не смея надеяться, что кроме нас здесь никого нет. Лишь услышав голос Вилланель, я открываю глаза и направляю взгляд вверх.

– Эй, коза! – шепотом зовет она, направляя мне в лицо сигнальный фонарик. – Все в порядке. Тут никого.

– Точно?

– Да. Вылезай.

Я неуверенно, на ощупь пробираюсь к открытым дверям контейнера, нахожу очки и озираюсь. Мы – на погрузочной площадке склада величиной с собор. Линейные неоновые светильники, висящие над нами на ржавых балках, испускают мрачное рассеянное свечение. Слева – смутные очертания стальных ворот. Узкий луч света на одной из створок указывает на калитку поменьше. Перед нами, уходя в даль и исчезая в темноте, стоят плечом к плечу ряды промышленных вешалок со свадебными платьями. Словно армия невест-призраков.

Вилланель кивком командует идти за ней. Через пару шагов я останавливаюсь от дурноты и головокружения. Меня раздуло, и тут мои кишки пронзает резкая боль.

– Ты в норме?

Я стою пару секунд, покачиваясь:

– Мне просто надо очухаться.

Она хмурится, затем поворачивается и тыкает мне в бок пальцем:

– Больно?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Это очевидно. Нельзя не срать неделю без последствий.

– Наверняка я скоро этим займусь. Ладно, все прошло, пойдем.

Мы обходим склад по периметру, но как отсюда выйти – неясно. Есть пара стальных, наглухо запертых пожарных дверей. До окон не добраться, они метрах в десяти над головой, а стеклянная крыша – и того выше. Небольшой кабинет, куда мы поднимаемся по лестнице, висит над залом. Он не заперт, на столе – накладные и другие документы, из которых следует, что склад принадлежит фирме под названием «Прекрасная невеста». Тут также лежит дешевенький телефон «Тексет» и черствый бутерброд с колбасой в бумажном пакете.

– Ешь, – говорит Вилланель. – Я не голодная.

Разумеется, она врет, но я все равно с жадностью за него принимаюсь.

– Только не жди от меня поцелуев в ближайшем будущем, – произносит она, натягивая латексные перчатки, которые у нее всегда с собой. – Ну и запашок! Не иначе колбаса из ослятины.

– Я и не жду, – отвечаю я. – И мне плевать.

Она включает телефон. В батарее остался один процент заряда. Пока он совсем не сдох, я сверяю время со своими часами. Без двадцати шесть.