Рядом с ним женщина, робкая девушка в большом капюшоне и очках с толстыми стеклами. Она сжимает чемодан на колесиках и сумку с пожитками и неотрывно смотрит в стену. На мой вопрос, что произошло, она глядит вниз, на свои туфли, и говорит, что ничего не видела.

– У него есть хронические заболевания?

– Не знаю.

– Он принимает таблетки?

– Нет. Да. Я не знаю, как они называются. У него эпилепсия.

– Как его зовут?

– Стивен. Я не знаю фамилии.

– Какая у Стивена дата рождения?

– Не знаю.

– Ну ладно. А вы ему кем приходитесь?

– Я его жена.

Она поворачивается к нам спиной и ничего больше не говорит.

Я беру Стивена за руку, чтобы пощупать пульс. Пульс ускоренный, как и дыхание. Он явно на взводе, но вопрос: отчего? Вариантов масса. Я присаживаюсь так, чтобы он меня видел, и говорю как можно спокойнее:

– Стивен! Ты меня слышишь, Стивен? Здорово, приятель. Это скорая. Сочувствую, что тебе так плохо. Мы приехали тебе помочь. Хотим убедиться, что все в порядке. Помочь тебе прийти в себя? Можно тебя осмотреть? Не возражаешь?

Он смотрит мне в глаза с беспримесной, личной ненавистью.

– Только тронь меня, пидорок. Голову тебе снесу с ноги и мозги раскатаю по асфальту. Вы когда-нибудь просыпались с чувством, что вас парализовало? Вот и я однажды сидел в офисе с кондиционером, правая рука – на мышке, в левой – кружка остывшего чая, и поймал себя на мысли, что, возможно, никогда не выберусь из этого вращающегося кресла на пяти колесиках, потому что каким-то образом оно срослось со мной или я с ним. Может быть, я спал с открытыми глазами, а может быть, я просто незаметно перебрался жить в офис: вытянул ноги под столом, завел большую упаковку «Кит-Ката» и зубную щетку в нижнем ящике стола? Может быть, где-то уже хранился спальный мешок? Раскладушка? Электрочайник со встроенным будильником?

Передо мной был целый экран непрочитанных сообщений, список заданий на день, стопка проектов, которые надо было прочитать и по итогам составить отчет. И я не мог отделаться от смутного опасения, что только зазеваюсь, как засну снова и проснусь в точно такой же позе через сорок лет.

Стивен поедет в отделение неотложной помощи, потому что в таком состоянии его некуда больше девать. Он не усидит в кресле, не ляжет на койку, а в машине на ходу полицейские его не удержат. Поэтому он поедет за решеткой в полицейском фургоне. Его заводят внутрь и захлопывают двери. Я вместе со всем оборудованием тоже занимаю место в задней части фургона, но на безопасной стороне, за защитным экраном.

Как только мы трогаемся с места, начинается фырканье, выпученные глаза и битье головой об стену.

Бум! Бум! Бум! Бум!

Ехать недалеко, но времени достаточно, чтобы он нанес себе вред. Мы сделали все, что можем, чтобы не дать ему это сделать. Теперь мы включили мигалку и предупредили больницу, что едем. Там ему не обрадуются. Я стараюсь спокойным тоном убедить Стивена перестать издеваться над собой. Но этот поезд не остановить. Пока он не осел на пол, он, по моим прикидкам, раз двадцать бухнул головой об экран.

– Можете остановиться?

– Что-то не так?

– Он упал.

– С ним все нормально?

– Не уверен. Давайте вытащим его.

Мы идем к задней двери фургона, полицейские открывают металлическую дверь, но пока не отпирают решетку.

– Стивен? Стивен? Ты там как?

Ответа нет. Полицейские открывают клетку.

– Стивен?

Я беру его за запястье и чувствую хороший, сильный пульс. Я открываю глаз и направляю туда луч фонарика. Меня накрывает слабая тень паники. Но затем Стивен вздрагивает, оглядывается и, ни секунды не медля, вновь разражается залпом ругани:

– Руки убери, дерьма кусок! Куда вылупился, урод? А?

Мы направляем Стивена обратно на сиденье, но он встает и начинает пинать стены клетки. Мы снова закрываем дверь, прыгаем обратно и трогаемся с места. Опять начинаются удары головой: бум! бум! бум!

Когда я работал в офисе, никто в меня не плевался. Никто меня не толкал, не бил и не пинал, и даже не угрожал физическим насилием. Я нечасто слышал ругань в свой адрес. Мне никогда не приходилось работать в ночную смену или в выходные. В целом все было чинно и безопасно. И тем не менее…

Не то чтобы я терпеть не мог свою работу. Я просто чувствовал, что съеживаюсь. Засыхаю. Сжимаюсь. Ежедневные телодвижения могли занять мозг примерно так же, как хороший кроссворд помогает в профилактике старческого слабоумия, но никак не влияет на более глубинные воззрения. Мне не хватало чувства смысла, возбуждения, опасности. Чувства, что меня бросили в воду на глубине. Или что мне предстоят непредсказуемые испытания. Или что у моих действий есть какой-то смысл, кроме каких-то чисел в списке прочих чисел, и результат: надлом или исцеление, позор или развитие.

Без сомнения, я испытывал чувства, знакомые многим: что душа сохнет из-за остановки в профессиональном развитии; что нужен волшебный пинок под зад; или, как мы все пишем в типовых резюме, что хочется новых задач. Поэтому я с ослиным упорством включился в проект, для которого не имел ни профессиональной подготовки, ни подходящего склада ума. Я даже не подозревал, на что соглашаюсь.

Комната размером два метра на три, в ней хватает места только на двуспальную кровать и кушетку. А еще – плетеную корзинку-колыбель, нераспакованное детское кресло для автомобиля, коробки, громоздящиеся одна на другой, и несколько мусорных пакетов, набитых одеждой. И комод, на котором стоит телевизор. И пять человек. И собаку.

Занавески сдвинуты и в середине окна сколоты деревянными штырьками, чтоб в комнату не проникало солнце. В комнате темно, виден только яркий белый треугольник перины. Я жду, пока глаза приспособятся к темноте.

Из темноты проступает живая картина. Стоп-кадр. Все ждут указаний. Женщина, которая меня впустила, топчется у двери. На единственном свободном участке пола присел ее сын. Он мертвецки бледен и на грани обморока, но я приехал не к нему. Его подруга – усталая, раскрасневшаяся, вся в поту, то плачет, то смеется – в одном халате лежит на кровати, широко раздвинув ноги, приподнимаясь на локтях посреди целого болота насквозь мокрых бумажных салфеток. А между ног у нее лежит дочь, появившаяся на свет меньше пяти минут назад, бледная, вялая, вся в околоплодных водах, меконии[2] и крови, неплотно закутанная в полотенце.

– Ну что же, поздравляю!

– Спасибо.

Задолго до того, как я задумался о жизни в бледно-зеленой форме, мне было предупреждение, но я к нему не прислушался. Позорный опыт, благодаря которому я должен был бы кое-что о себе понять. Это событие должно было сработать как знак: «Не входить!», но вместо этого раскрутило маховик, который до сих пор не остановился.

Забавно, что унижение может подстегнуть честолюбие. Любой, кому довелось смачно облажаться на публике, знает, как это раззадоривает. Может быть, сначала вам захочется навсегда поселиться в противоядерном бункере, но со временем этот плотный туман сожалений превращается в горячее желание преодолеть свою неудачу, и не успеешь оглянуться, как самое страшное позорище прорастает семенами небольшой победы.

Я оглядываюсь в поисках свободного места, куда можно положить снаряжение. Как турист, отправляющийся в незнакомое место, – или фельдшер в стремлении предотвратить несчастье – я взял с собой все, что мог унести в руках.

На секунду становится тихо. За исключением собаки. На месте происшествия всегда есть какая-нибудь собака. Она подпрыгивает и тявкает, как живой метроном, на единственном свободном месте – прямо у меня под ногами. Я обращаюсь к новоиспеченной маме.

– Как вас зовут?

– Ребекка.