Уехал тогда Пшёнкин. Было ему все равно куда, лишь бы подальше от цивилизованных игр. На Алтай подался. На горную пасеку забросил случай. Там прижился и несколько сезонов качал драгоценный мед. Таскал крылатого хариуса из ледяных озер, волков выслеживал. Там-то шаман с разноцветными лентами в бубне и выбил из Пшёнкина всю дурь покерную – как отрезало.

Правда, было это уже давненько. С тех пор Пшёнкин зажил новой жизнью. Кто б его теперь узнал. Усы, живот – котяра. Ленивый, сытый. От мускулистого поджарого тела ничего не осталось. Расползся, разбух за тихие годы, как квашня. Да не жалел, что заплатил такой мизерной ценою за спокойствие духа. О жене не вспоминал, а сыновья уже давно сами с женами и детьми. Не до него им.

Баба теперь с ним рядом была нешумная, незаметная. Квартирку его съемную приберет, наготовит, нальет, спать уложит. Сама под бок: мягкая, теплая. В объятьях душит сладко. Что еще нужно. А надоест – так выгонит. Сердцем к ней не привязан. После жены никого не любил. Да и смешно уже. Лет столько, что о важном пора думать, о глобальном. О человечестве.

Лежал как-то Пшёнкин с Катериной под боком, в телевизор упершись, а там в новостях дикторша вещала. Пригожая, как Василиса Прекрасная из сказки: брови – зверьки пушистые, глаза – дурман-ягода, губы сочные. И из губ тех про думские дела – речи бойкие. Пшёнкин, конечно, не удержался. По всем мастям и властям прошелся словом задорным, забористым. Как страну любить и обустраивать, всех заочно научил и уже вроде успокоился, как вдруг тихая его Катерина голос подала из-под мышки: «Если такой умный, чего ж не в Думе, а на диване?»

Досталось тогда Катерине. Нет. Рук на женщин Пшёнкин отродясь не поднимал. С бабой махаться – себя не уважать. А вот словом припечатать мог. Брань командная от зубов отскакивала, вроде на плацу нерадивых первогодок чихвостил. Рассорились-разбежались с Катериною. А в голове-то засела мысль свербящей занозою. С тех пор уже год, как Пшёнкин Думу из головы выбить не мог. Все думал, думал, как бы ему в депутаты половчей проскользнуть. А уж там бы он законов насочинял, каких надо, чтобы всем радость и послабление. О народе пекся Пшёнкин самозабвенно и искренне. Во всяком случае, ему так казалось. Счастье народное виделось отставному майору-охраннику в повсеместной установке счетчиков на радиаторы центрального отопления. Эта предвыборная идея должна была непременно вынести Пшёнкина на Олимп власти. Но пока что и низовые выборы ему не удались. И вот он, шанс!

Пряча под моржовыми усами загадочную ухмылку, Пшёнкин листал телефонные контакты. Его записная книжка пополнилась еще одним. О! Это был не просто номер – это был пропуск в иную реальность.

Когда по бодрящему холодку, приминая ранний липкий снег тяжелыми берцами, Пшёнкин спешил на службу, он и не догадывался, что через каких-нибудь пару часов станет помощником депутата Госдумы. Да, пусть пока на общественных началах. Но ведь и это – сказочное везение.

Грузно ступая по скользким мраморным ступеням в лужицах подтаявшего снега, Пшёнкин мысленно похвалил свои крепкие ботинки на «зимней резине»: такие не подведут, не то, что прежние армейские сапоги на скользкой коже – как конь на льду без подков.

Внутри его поджидал сменщик. Хороший мужик, тоже отставник, капитан пехотный. Как и положено, раскланялись, расписались в журнале и разошлись. В шесть утра еще тихо. Дом спит. Тут чтут законы, и даже шуметь начинают согласно нормативным документам. Вон и консьержки на месте нет. Ленивую девку взяли. Пшёнкина она отвратила сразу. Рожа наглая, сиськи дыбом, юбка короткая, а из-под юбки два мосла – и курит, курит. Не женщина – дымоход! Это пока можно, а как заселят башню, не очень-то на задний двор побегаешь перекуривать. То ли дело Айседора. С ней и поговорить, и помолчать в удовольствие. Добрая баба, уютная, еще и образованная. Но к ней не подкатишь. Тоже «прынца» ждет. Э-эх!

С чашкой свежезаваренного кофейку охранник предавался неспешным мыслям в гостевом уголке: кожаный диванчик, кресла, красно-бурый столик из неслыханной парагвайской древесины. Не выговорить, язык сломаешь. На такой комплект ему работать до гробовой доски, и то не заработаешь.

Пшёнкин зычно зевает, блаженно потягивается, оставляя на столике чашку, встает, но сперва проверяет ладонью донышко – не намокло ли. Хозяйственный мужик, аккуратный. Армия приучила.

Вот уже и первые гости пожаловали. Рановато. Охранник глядит на ручной хронометр, потом снова через стекло. Восемь без каких-то копеек. Первый пост пропустил, видно – золотой карась плывет. Пшёнкин растирает лицо пятерней – прогоняет последнюю негу. Снежной их Королевы еще и рядом нет, а лахудра полчаса назад свинтила. Не его дело за начальство отдуваться, да видно придется.

Кортеж из трех машин неспешно движется от центральных ворот. В кармане оживает рация.

– Башня-башня? Я – крыша. Как слышно?

– Слышно хорошо.

– Принимай ш-ш-ш…

– Вот же ж, мля…

Пшёнкин сует шипящую рацию в нагрудный карман форменной куртки и, на ходу потирая занывшее колено, ковыляет к парадному входу.

За стеклом дворник Алибаба в малиновом комбинезоне монотонно скребет лопатой снежную жижу. Ему невдомек, что позади целый кортеж автомобилей. В его наушниках звучит таджикский рэп. Первое авто останавливается, за ним плавно встают и два остальных. Мотор не глушат, и он продолжает сыто урчать. Человек в черном костюме выскакивает из машины, сгребает в охапку не успевшего опомниться Алибабу и вместе с лопатой аккуратно переставляет с дороги на обочину. Так же стремительно запрыгивает обратно, и кортеж продолжает движение.

Пшёнкин наблюдает, как из запорошенного авто вылупляется Главный. Неспешно. Сперва ноги, обутые в щегольские туфли, слишком легкие, не по сезону, затем руки цепляются за металлические стойки, и вот он выносит солидный живот, а за ним голова в жестком ежике густых волос.

Мать честная! Шмырин! Народный избранник не первого созыва! Боец социального фронта! Член самой популярной партии! И попечитель. И утешитель всех малых и сирых, и прочих, и тому подобное…

И не карась вовсе, а просто рыба мечты! Пшёнкин нервно сглатывает, пятится в глубину холла. Лицо его багровеет от волнения, пальцы судорожно бегают вокруг взмокшей шеи, пытаясь ослабить воротник.

– Доброе утро, – завидев местного стража, первым приветствует его Шмырин и проплывает мимо в сопровождении двух молодцев прямиком к стойке рецепции, за которой никого нет!

Поняв, что там его не ждут, Шмырин оборачивается к застывшему неподалеку охраннику и жестом подзывает к себе:

– Одна маленькая собачка потерялась, – без предисловий начинает он. Жабьи глаза почти выпрыгивают из орбит, пугая Пшёнкина, и тот тут же тянется к рации: «Щас найдем!» – Не нужно, – останавливает Шмырин, рука его на миг касается кармана охранника и снова юркает в карман собственных брюк. – Это анекдот. Одна маленькая собачка потерялась, но ей не повезло. Ее приютила семья корейцев.

Окружение взрывается хохотом, а сам спикер, лишь кривит краешек рта.

– У меня тут рандеву со Снежаной Сергеевной. Она в курсе?

Его одутловатое лицо совсем близко. От выбритых щек тянет горьковатым парфюмом.

– Видимо, да… – неуверенно отвечает Пшёнкин и, не зная, куда себя деть, топчется на месте, озирается – ни одной бабы не видно!

– Видимо, нет… – вслух соглашается с ним Шмырин. – Одну девочку в школе обзывали страшной, тупой и толстой. Она выросла и назло всем стала депутатом Госдумы.

Поправляя флажок на лацкане, раскатисто хохочет депутат, оба его помощника, и даже Пшёнкин трясется от смеха.

– Я вот тоже тут, – отсмеявшись, путано начинает он, но спешно выруливает на прямую, – в местный орган власти, значит, баллотировался… И программа у меня есть… Только денег нет на агитацию.

– А за что агитируете? Как вас звать-величать? Ага. Пшёнкин.

– За счетчики на батареях отопления. Чтобы, значит, каждый мог по желанию греться. А не принудительно.