А потом в эмиграции это все кончилось. Я была только с такими же, как я, молодыми и потерянными. Не было родителей и их друзей, не было дедушек – жизнь стала плоская. Только я и такие же маргиналы в новой стране, у которых нет семей и им некуда деваться. Я помню, когда за две недели до начала войны в Персидском заливе все иностранцы и израильтяне уехали из университетского общежития в Рамат Авиве. Только маленькая горсть новоприбывших одиночек и диких израильтян, которым совсем некуда было деться, остались переживать ежедневные ночные сирены в пустых бетонных корпусах. Мы заклеили окна клейкой лентой, и по вечерам во время тревоги, пока ракета летела до Рамат Гана, пели, разговаривали на ломаном врите, перемешивая его английским, гадали на картах и мечтали о будущей жизни через 10 лет. Страшно не было. Проблемы выживания в незнакомой стране полностью убивали страх от возможного попадания ракеты в общежитие. Через 10 лет мало что изменилось. Нам стало лучше. Мы не были больше такими чужими и такими беспомощными. У некоторых появились семьи и даже дети. Но сытыми и спокойными мы не стали, потому что мы все – неприспособленные к жизни гуманитарии, без профессий, языка, а теперь уже и без культуры. Может быть, теперь через 20 лет, все начинает налаживаться для всех нас. Всего 23 года. 23 года моих слез, одиночества и неприкаянности.

Ночь. А я, устроенная и почти всем в своей жизни довольная, сижу перед компьютером, слушаю музыку и ищу ту песню, которая поможет мне заплакать. Почему я так упорно хочу плакать, и почему так плохо у меня это получается? Почему обязательно нужно найти незажившую рану и расковырять ее до крови? У меня все хорошо. Дети здоровы, приличный муж, мама жива, есть квартира и деньги, которых хватает – почему я хочу плакать? В сотый раз перечитала: «…только с горем чувствую солидарность». Я не хочу этого. Я хочу легкости, хочу радости – я хочу быть такой, как они все про меня думают.

Я хочу, чтобы рядом был кто-нибудь, кто мог бы меня смешить. И вдохновлять своей бесшабашностью. И отключать эту ответственность, которая появилась после рождения второго сына. Я хочу, как в юности, выйти из дома и не знать, когда я вернусь, и что со мной произойдет. И, конечно, ожидать каких-то удивительных встреч и приключений. Замечательно, что все это и вправду происходило. Мой приятель Сашка каждый день заезжал за мной в 9 вечера, и мы куда-то уезжали. Обычно в университетскую общагу к мужчине, в которого я была сильно влюблена, а потом все вместе еще к кому-нибудь в гости. Или шли к таксистам за водкой и собирались огромной толпой. А потом до 5 утра слушали Галича, о чем-то говорили. В общежитской кухне он обнимал меня и целовал в угол губ – справа, слева, посредине. И его губы были теплые и мягкие. И я хотела, чтобы рассвет никогда не наступал. А утром забегала домой принять душ, и начинался новый день. А потом он приходил ко мне. Уходил и приходил снова. По многу раз на день. А потом говорил: «Иди домой, и я зайду за тобой через полчаса» и появлялся через две недели.

Другой мой приятель звонил, когда дописывал очередную главу своей докторской диссертации, и мы уходили в ночь. Шлялись по городу, ездили купаться на городской пруд, или ходили из гостей в гости по тем, у кого были свои квартиры. И был июнь, и цвела сирень. И было полное ожидание счастья, которое должно было вот-вот наступить. А потом мужчина, в которого я была влюблена, пропадал – и я лежала целыми днями и не могла дышать. А глаза так распухали от слез, что были похожи на двух огромных слизняков. Однажды мой приятель, услышав, что я плачу по телефону, зашел за мной, увидел это отстуствие глаз, и сказал, что женщина не может позволять мужчине доводить себя до такого состояния. Что я должна его бросить. И на это ушло еще два месяца. А потом я услышала себя, говорящей: «Я больше тебя не люблю». А он мне сказал: «Ты всю жизнь будешь ходить на поводке, длину которого буду определять я». А я: «Да ты бредишь». И ушла. И 10 лет не могла смириться с тем, что он меня не остановил.

У нас зима. Это значит градусов 25 (плюс), солнце, море и только очень холодно дома. А еще иногда дожди. И пропадает солнце. Силы уходят до лета, и появляется ощущение, что ничего хорошего меня на ближайшие месяцы не ожидает. Лето наступит в апреле. И можно будет загорать. Я оглядываюсь на прошедший год, в котором я столько плакала, и думаю, что это были слезы освобождения. Что никого из них я больше не люблю так, чтобы на секунду пожертвовать своими интересами. Кроме мальчиков, конечно. Что я могу теперь позволить все манипуляции, лгать им не моргнув глазом, и думать только о том, что я хочу. Эта неожиданная свобода не принесла мне легкости. У цинизма очень высокая цена. Я когда-то все это презирала. И манипуляции, и ложь. Тогда я думала, что мир будет мне отдавать той же монетой. А получила все не то. И теперь, когда вопросы нравственного порядка, меня больше не беспокоят, я все равно завидую своим ушедшим иллюзиям. Способности влюбиться в мужчину и просто идти за ним. Со своим мужем я познакомилась в университете. Я заканчивала вторую степень по истории искусства, а он только пришел из армии и поступил на компьютеры. У них была там милая компания русских умных мальчиков из интеллигентных семей, которые просто прибились к нам в общаге. У него было одухотворенное лицо, и он красиво говорил о будущем, когда технологии разрешат все наши бытовые проблемы. Он по-русски ухаживал за мной, не забывая пропускать вперед и подавать мне руку при выходе из автобуса. Он был такой прекрасный, такой свой и понятный. У него были замечательные родители, к которым мы ездили на шабат. Он любил те же книжки. А огонь фанатизма в его глазах я предпочитала не замечать. Меня совсем не волновало, что он был беден как крыса, что не собирался становиться генеральным директором компании и точно не знал, что он хочет делать дальше. Путешествия с ним были неожиданными – месяц по Европе без денег, с рюкзаком за плечами. А потом в Америку. И все так легко. Тем временем мои подруги выходили замуж за обеспеченных и перспективных. Рожали детей и покупали квартиры. Влюблялись в чужих мужей, разводились, судились, а я все продолжала быть влюбленной в своего будущего мужа, который даже и не собирался на мне жениться. Мы просто были вместе и не собирались расставаться никогда. А потом я захотела ребенка. И он не очень возражал, хотя не особенно его и хотел. Он как раз начал думать о стартапе. И когда я принесла из роддома старшего сына с оцарапанным носом, мой муж открыл свой первый стартап. Они с другом ушли в подвал к его родителям и что-то начали там сочинять вдобавок к работе, которая должна была обеспечить нам хлеб и подгузники. Мне кажется, что больше я его не видела. Т.е он приходил по вечерам домой, гулял с сыном, ходил в магазин, но всегда смотрел куда – то внутрь себя. Что он там видел? Схемы? Чередования ноля и единицы? Трубочки? Не знаю. Мы стали обмениваться только необходимой информацией, а разговаривать совсем перестали. Пустоту заполнил ребенок, я даже года три вообще не замечала, что все пошло не так. Наш сын – такой живой и хорошенький, такой похожий на нас обоих – радостно лепетал какой-то вздор, занимал собой все свободное время. И это тоже было счастьем. Теперь я смотрю в лицо своего мужа, и больше не чувствую ни близости, ни радости от того, что этот прекрасный мужчина живет рядом со мной. Не чувствую ничего, даже радости от наличия денег, которые украсили и облегчили мою жизнь. Я стала абсолютно свободна от своей бывшей любви к нему. Грустно, когда уходит любовь?

Иногда (очень редко, потому что я не любою его видеть) я всматриваюсь в свое утреннее лицо – без защитных масок. И вижу его беспомощное выражение. Такое же, как у моих детей во сне. И я пугаюсь, потому что внутри меня по-прежнему живет ребенок, который не вырос. Я просто прячу его, укутывая всем своим многолетним опытом, но он там. Он не стал взрослым. Он боится смерти, темного леса и незнакомых дорог. Он боится, что мама оставит его. Мама оставила меня давно, перестав заботиться обо мне. Перестав думать, что я ее ребенок. Она, к счастью, жива. Я стараюсь никому никогда не давать увидеть такое мое лицо. Потому что это самая большая близость, которая только может быть между людьми. А она больше в моей жизни не возникает. Поэтому я никогда не назначаю встречи с утра, чтобы мой внутренний ребенок мог немного побыть снаружи, и только потом я снова глубоко его упрячу. Мои подруги говорят, что не могут выйти из дома ненакрашенными, для меня это не вопрос косметики – я могу. Это вопрос защиты. Маски опыта, счастья, занятости, успеха прячут мое утреннее лицо. Я могу надеть маску милой, или замученной, или успешной – только для того, что бы никто не видел мое детское лицо.