Была мысль пригласить из столицы, но пока они доберутся. Да и местные всяко дешевле станут.

– Желательно, чтобы был кто-то с даром.

– Это сложно, – девица сунула книгу под мышку. – У нас здесь очень тихое место.

Это пока…

Мальчишкам запрещено покидать территорию поместья, но если Глеб понимал хоть что-то, то запрет этот продержится от силы пару дней. Любопытство подопечных было куда сильнее здравого смысла. Со здравым смыслом у детей в принципе было… непросто.

– Но я уверена, что дядя вам поможет… а зачем вам строители?

– Строить.

– Что?

– Все.

– Вы такой… милый, – девица неискренне хихикнула и подхватила выскользнувшую книгу. – А вы читали «Одуванчики на ветру»?

– Нет.

– Ах, это такое тонкое произведение… оно заслуженно собрало все награды…

– Далеко еще?

– Что? – она моргнула.

– До таверны далеко?

Глеб крепко подозревал, что повели его кружным путем, а потому испытывал немалое искушение скинуть щиты. И пусть обычные люди не способны были видеть тонкое тело, но рядом с отмеченными темной силой они начинали чувствовать себя крайне неуютно.

– О нет, мы почти пришли… к слову, настоятельно рекомендую. У дядюшки просто-таки отличная кухарка, потому он на ней и женился. Сегодня у них уха из белорыбицы и еще карп, запеченный в сметане с травами. Конечно, блюдо не столичное, но, поверьте, готовят его великолепно. И грушевый пирог…

В животе заурчало.

Грушевый пирог придется в тему. А Земляной погодит со своими кладбищами. Его очередь следить за зоопарком, Глеб же в благодарность, так и быть, захватит с собой и пирог, и этого самого карпа.

Готовили здесь и вправду неплохо.

И даже девица – ее звали Адель – не слишком раздражала. Она устроилась по другую сторону стола, подперев ладонью подбородок, и изо всех сил старалась понравиться. Она щебетала. Трогала пальчиками щечки, будто желая взбить их, словно перину. Но щечки и без того были пухлы.

Она то наклонялась, заговаривая громким шепотом, то вдруг начинала смеяться, то замолкала, притворяясь заинтересованной.

Это утомляло.

Но карп в сметане и вправду удался, а хмурая женщина, появившаяся с кухни, взмахом руки заставила Адель замолкнуть.

– Кухарка, стало быть? – у женщины было круглое лицо, распаренное, раскрасневшееся. От нее несло кухней, в том ее многообразии запахов, которое одновременно пробуждает и аппетит, и отвращение. – В старый дом?

– Именно.

– И сколько?

– Двое взрослых, восемь детей… не маленьких, – на всякий случай уточнил Глеб, потому что женщина нахмурилась. – Вот таких примерно. Неприхотливые, но прожорливые.

В этом он успел убедиться, обнаружив, что от трех ящиков консервированной фасоли осталось две жалких банки. И главное, никто не признается, что взял.

– Наставники, стало быть, – лицо женщины разгладилось. – Маги?

– Да. А…

– Пакостить станут. Дети всегда пакостят. А уж когда маги…

С этим нельзя было не согласиться. И главное, что пакостей стоило ждать весьма специфического толку.

Девица, явно прислушивавшаяся к беседе, вдруг зарделась.

– А платить сколько станете?

– Пять рублей в неделю.

Гладкие руки скомкали передник, а женщина поинтересовалась:

– С чего такая щедрость?

Глеб же молча повернул кольцо. Почему-то показалось, что эта женщина поймет.

– Вот как, стало быть… – произнесла она задумчиво, потирая одну красную ладонь о другую. Ее руки, слегка опухшие, с покрасневшей распаренной кожей больше походили на клешни. – Надолго в наши края?

И сама же себе ответила:

– Надолго… мой-то говорил, что старое училище продали. Вам, значится?

– Нам. Не продали. Передали.

– Школу будете делать?

– Будем.

– У темных нету.

– Знаю.

Она не боялась. И это, пожалуй, было хорошо.

– Что ж… тут подумать надобно… хотела к вам Адельку поставить…

Вот уж не было печали. Глеб смутно подозревал, что в его доме милую Адель меньше всего будет интересовать кухня.

– Но уж больно она вас глазами облизывает. Ишь, бесстыжая…

Бесстыжая сделала вид, что слышать не слышит и вовсе интересует ее чучело совы, пристроенное на подоконнике.

– А все романчики эти преглупые, о любви… нет, пусть уж мой сам с нею разбирается, я к вам пойду. Только семь платить станете.

– Хорошо.

Цену Глеб мог бы поднять и до десяти, впрочем, обычно кухарки обходились куда дешевле. Правда, и надолго не задерживались.

– На продукты отдельно. Рыбу будем у местных брать, так оно дешевле, чем на рынке. Прочее… поглядим сперва, что вам надобно.

– Просто. Сытно. Много.

– Это-то да… завтра с утреца, стало быть… с молочником договорились?

Глеб покачал головой.

– Ага… молока вам надобно, еще сливки взять, масло, творог… сырнички любите?

– Я все люблю.

– Оно и видно, тощий больно… и холостой. Это вы зазря. Холостой мужик для здешних дамочек что майский жук для жереха.

Адель в своем углу вздохнула и наградила Глеба многообещающим взглядом. Он тронул кольцо.

– Не надейтесь даже… Женщину, которая твердо решила выйти замуж, некромантией не остановить.

Мальчишка прятался в ветвях.

Сперва Анна ощутила взгляд, а следом – скрытое неудовольствие молоденького дуба, который хоть и вымахал едва ли не вровень с крышей, но все же не настолько закостенел, чтобы без ущерба для себя держать всяких тут.

– Привет, – сказала Анна, разглядывая гостя.

Не Миклош.

И даже не человек. Не совсем человек. У людей не бывает таких узких, широко расставленных глаз совершенно неестественного ярко-зеленого цвета. Острые скулы. Длинный узкий нос с вывернутыми ноздрями. Тонкая линия губ и слегка выглядывающие из-под верхней клыки.

Поняв, что замечен, мальчишка зашипел.

А рубашка на нем серая, как и на Миклоше.

– Не бойся.

– Не боюс-сь, – он отцепил руку от ветки, и Анна заметила темные когти. – Есть? П-печень.

Последнее слово он произнес с явным трудом, вытягивая каждый звук.

– Печенье?

– Да.

Мальчишка по-прежнему разглядывал ее, а она – его, отметив, что и рубашка измята, а на боку вовсе продрана, а вот штаны он где-то потерял и теперь обнимал ветку дуба тонкими голыми ногами.

– Есть. Спустишься?

– Дай.

– Я принесу, – она оперлась на трость. В последние дни боль, если и напоминала о себе, то редко. – Но тебе там будет неудобно.

Печенье она испекла еще тем вечером, сама не зная для кого, но… пригодилось. И пусть банка была другой, расписанной цветами циннии, но Анна улыбнулась.

Почему бы и нет? Этим гостям она была не то чтобы рада. Скорее… от них не стоило ждать удара.

– Вот, – она поставила на столик печенье и кувшинчик с молоком, выложила перчатки, соломинку. Подвинула стакан и отступила. – Спускайся.

Мальчишка зашипел. Радужный народ? Кто из них?

Иль-ши, лисье племя, владеющее Словом осени и способное остановить время? Их шаман приходил к Анне еще тогда, когда Никанор пытался найти выход. Он ступал бесшумно, и босые ноги не оставляли следа на белых коврах. Он принес запах сентября и золотой кленовый лист, который положил ей на макушку.

Он придавил этот лист ладонью и долго стоял, прислушиваясь к чему-то.

– Нет, – сказал он. – Кровь не пустит.

– Вы обещали.

– Взглянуть, – голос у иль-ши был тягучий. В нем Анне слышалось дыхание ветра, того осеннего, коварно теплого, который заставляет поверить, что лето еще продлится. – Я смотрел. Мне жаль. Хорошая женщина. Плохая кровь.

Его пальцы скользнули по шее.

– Дар, – сказал шаман, наклоняясь к этой шее, и холодные губы его обожгли кожу. – Ты не умрешь, не вижу смерти. Не сейчас. Ты сможешь слышать…

Этот чуждый поцелуй, заставивший сестер милосердия – а тогда Анну не оставляли наедине с собой ни на минуту – отвернуться, долго еще ощущался на коже. Он был подобен клейму.

Но иль-ши, сколь она знала – а позже, получив возможность двигаться, она позволила своему любопытству ожить и отыскала все, что писали о радужном народе, – не бросают свою кровь. Даже ту, которая сильно разбавлена чужой.