В окно светит луна. В призрачном свете её все предметы кажутся больше, чем есть. Тени бродят по комнате, двигаясь следом за лунными лучами. Здесь очень мало мебели и луне не за что зацепиться и потому её свет скользит в основном по полу. Он взбирается на кровать по свесившемуся почти до пола одеялу, путешествует по подушке, осторожно подбираясь к твоему лицу. Сейчас лунный лучик коснется его, ты нахмуришься и, подтянув одеяло, завернёшься в него по самую макушку.

На полу прохладно. Я утягиваю плед и заворачиваюсь в него, чтобы провести несколько часов наедине с тобой и своими мечтами.

Я не сплю — мне жаль терять время. Я снова и снова слышу твой голос, я вижу тебя склоняющегося надо мной, я чувствую твои прикосновения к моей коже — ты целовал меня всего несколько часов назад. В тебе было столько нежности, столько доброты и внимания, столько страха причинить мне боль словом или движением. Ты был так осторожен, что иногда это раздражало меня.

Я всё ещё чувствую твоё дыхание, теплые пальцы скользят по моим плечам, расчесывают мои волосы, чертят контуры моего лица, глаз, губ, — тонкой нежной кистью рисуют мой портрет …

Я чувствую твоё восхищение — безмолвное и глубокое. Ныряю в него, как в омут, не думая, не страшась, и встречаю то, что ожидала. Я снова переживаю тебя — пока могу, пока ты ещё здесь.

Я страшно боюсь остаться одна. Прости. Это совсем не значит, что я тебе не верю. Просто… Просто я всегда была одна и оставалась бы одна по сей день, если бы не ты. Я вышла из своей светёлки благодаря тебе. Я пошла следом, чтобы отыскать тебя и сказать всё, что я чувствую. Конечно, когда я медленно спускалась по лестнице, боясь неосторожного скрипа, я не думала об этом прямо. Когда широкие многоцветные улицы струились у моих ног, я не думала о цели, о моей настоящей цели, — о тебе. В тот вечер обида окутывала меня подобно плащу, я надеялась, что этот плащ скроет меня от всех. Мне нужно было придумать причину, чтобы, наконец, решиться и выйти из дома — причина была придумана.

Много чего было выдумано мной во время моего затворничества. Я выдумывала, чтобы защититься от мира вокруг и от себя самой. Мне ведь с детства внушали, что мир за стенами нашего дома, враждебен для меня. И я, как маленькое наивное дитя, спящее под ядовитым деревом, пыталась спастись от его смертельного яда под легкой прозрачной тканью. Когда яд проник, я оказалась не готова к его действию.

Я уже скучаю. Желание, удовлетворённое, выпитое тобой до последней капельки, высушенное до скрипа совсем недавно, снова тревожит, заставляет метаться в поисках способа повторить то, что было. Одно лишь воспоминание о поцелуях сначала бережных и осторожных, а потом уверенных, жадных и ненасытных заставляет сердце биться чаще. Я бы хотела разбудить тебя, но…

Ты спишь, свернувшись смешным клубочком, подтянув колени к груди, словно пытаешься что-то укрыть в кольце своего тела. Тебе нужно хорошенько выспаться — Сэм сказал, что устроит тебе прослушивание, наконец.

Ты ведь музыкант, а не уборщица.

Я рада за тебя, правда. Я закрываю глаза и вижу, как ты разминаешь пальцы, как они касаются клавиш невесомо, словно лепестков редкого цветка, подбирая аккорд. Ты морщишься, когда звучит не то, что задумано, или вовсе проскакивают фальшивые ноты. В эти минуты ты похож на маленького мальчика, разучивающего гаммы, — настолько старательно-сосредоточенным становится твоё лицо.

Когда я должна была угадать, на каком инструменте ты играешь — тебе приходилось очень стараться, чтобы уверить меня в том, что тебе медведь на ухо наступил. Я почти поверила и выскочила, чтобы помочь. Наверно, ты все же дурачился тогда, а не собирался таким образом выманить меня из моего укрытия? Надо будет завтра тебя как-нибудь хитро выспросить и узнать правду об этом. Хотя зачем мне это?

Несколько минут разминки и теплый, нежный аккорд уводит меня в страну грёз. И каждый раз твоё лицо — отражение того, что ты играешь. Я наблюдаю картины удивительной пантомимы, словно театр одного актёра для меня. Для меня одной оживляешь ты образы исполняемой пьесы. В ней есть и свет, и высь, и простор — шорох, шёпот и шуршание наползающих на берег волн, и крики чаек, и шелест ветра в ветвях высоких и горделивых деревьев, и гулкий звук сумрачных горных или подземных пещер. И образы зачарованных жителей этих земель тревожат меня, словно что-то родное и близкое, но позабытое — растерянное в череде дней, месяцев или, может быть, лет.

Пока это чужая мелодия, но я надеюсь, что когда-нибудь ты сыграешь мне одну из твоих глупых, как ты говорил, песенок о любви. Я мечтаю молча, потому что боюсь спугнуть своё персональное чудо. Однажды, я спросила тебя о твоих творениях, но ты быстро перевёл разговор на другое. Что ж, я подожду.

Ты отличный музыкант.

В твоей игре есть жизнь.

Ты спишь. На щеках лежит тень от ресниц. Я не вижу твоих удивительных глаз. Если я слегка коснусь тебя, ты проснёшься или нет? Лучше не буду проверять. Моя рука сама тянется к твоей щеке и останавливается в сантиметре от неё. Я всё же прикасаюсь к тебе, но только к плечу.

Я люблю тебя — такова правда. Насколько бедной была моя жизнь, если я полюбила первого мужчину, который проявил ко мне искренний интерес, не связанный с желанием жениться на мне.

Нет, не так.

Ты первый, кто не пытался мне понравиться — пожалуй, так.

***

… Ты не бываешь на улице? — удивляешься ты.

— Почему не бываю, — обижаюсь я, — просто ночью нужно спать. Ты этого не знал? — мой голос пытается выразить сарказм.

Ты смеёшься весело и заразительно в ответ на моё замечание, но глаза у тебя грустные. Они почему-то всегда грустные. Их выражение может быть удивлённым, озорным, хитрым, но они всегда словно присыпаны какой-то печалью. Словно ты отвлекаешься все время на что-то, что мне не видно и не понятно. И глаза твои бывают весёлыми очень редко и очень, очень недолго. Почему?

— Значит, ты не видела ночного неба, — отсмеявшись, заключаешь ты и вдруг смотришь мне прямо в глаза.

Ты не можешь видеть меня сквозь непрозрачное стекло и, тем не менее, каким-то непостижимым образом на короткий миг наши глаза встречаются. И мне кажется, что ты чувствуешь это. Тень изумления скользит по твоему лицу и исчезает так же внезапно, как и появляется.

Твоё лицо так близко, что я без труда могу уловить смену настроения. Если бы не стекло между нами, я чувствовала бы твое дыхание на своих губах. Эта внезапная близость пугает меня, и я тут же отвожу свои глаза в сторону и отодвигаюсь. Ты опускаешь взгляд на шахматную доску, и уголки твоих губ слегка изгибаются то ли в усмешке, то ли в недоумении.

— Я бы хотел пройтись с тобой по улицам ночного города, — беспечно говоришь ты, двигая шахматную фигуру.

— Зачем? — удивляюсь я.

— Чтобы показать тебе небо.

Меня удивляют твои слова, и я потерянно молчу.

— Эй! Ты здесь? — ты стучишь по стеклу, разделяющему нас, когда молчание слишком уж затягивается.

— Здесь, — тихо отвечаю я.

И непонятная тоска вдруг подкатывает и давит мне на плечи. Я словно проваливаюсь куда-то, и терпкий кофейный привкус появляется во рту.

Неожиданно приходит понимание: к чему могут привести все эти посиделки. Если уже не привели. Зачем я каждый раз спрашиваю, придёшь ли ты — для чего ты каждый раз неизменно отвечаешь согласием?

Я смотрю на тебя сквозь это чёртово стекло и понимаю, что хочу прикоснуться к тебе. Я вижу усталое лицо, когда ты вдруг забываешь смешить меня, немного опухшие покрасневшие глаза и мне почему-то кажется, что тебе смертельно всё это надоело, и будь твоя воля, ты бы сбежал так далеко, как только мог. Не от меня ли? В этот момент я чувствую, как кто-то безжалостный втыкает ледяные иглы в моё сердце.

Здесь и сейчас я в полной мере осознаю своё уродство и уверена, что у меня нет ни единого шанса, чтобы услышать такое желанное «Да».

Ты как-то быстро научился определять перемены в моём настроении.

— Всё в порядке? — спрашиваешь ты. В голосе звучит беспокойство, и я воображаю, что ты беспокоишься обо мне.