Размышления о значении и значимости произошедшего в тот осенний день пришли значительно позже. Если бы тогда я мог предположить, чем грозит этой девочке знакомство со мной, поступил бы я иначе?
У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. К сожалению, в то время я мог думать только о себе и оценивать окружающих сквозь призму своих страхов и своего несчастья.
Мне было очень тоскливо тогда, я не мог уйти, я не мог остаться – я ничего не мог. Мне немного стыдно вспоминать о тех слабостях, которые тянулись за мной, куда бы я ни повернул. Я сопротивлялся этому давлению, но лишь глубоко внутри, не решаясь выразить свой протест.
Однажды, я все же сумел настоять на своем. Я хотел выступать с оркестром. Не то чтобы меня так уж привлекало исполнение музыки за деньги, или мне нужен был большой музыкальный коллектив – совсем нет. Для меня это была возможность вырваться из-под ненавистной опеки. И, честно говоря, то, что Лаурель в конце концов согласилась, стало для меня настоящим потрясением. Я не думал, что мне это удастся – выторговать себе несколько свободных, как мне думалось, лет. Это были наивные мысли – сейчас я понимаю это. Но тогда я радовался как щенок, которого ведут гулять. Я верил, что найду способ спастись от того, что мне предстояло. Я мысленно строил планы, придумывал всевозможные способы разрушения договора, связавшего мою судьбу, подчинившего мою жизнь, но на тот момент дальше планов дело не шло.
И вдруг появилась маленькая девочка с удивительной героической фантазией. Она сунула мне свою руку, так обреченно, словно я собирался защелкнуть наручники на тонких запястьях.
Я и подумать не мог, что спустя несколько лет буду мечтать об этой руке…
В первый раз на неё вообще мало кто обратил внимание. И если бы я не затащил её во второй раз, уговорив помочь мне с выбором картин, возможно, никто о ней ничего бы и не узнал. Но я затащил, чем вызвал недовольство моей Хозяйки. Меня удивило, когда позже обнаружилось, что среди отобранных в тот день картин оказались подлинные творения художников. Лаурель, конечно, не отпустила бы меня таким образом. Она всегда держала меня на коротком поводке.
Потом я догадался, что картины были намеренно перемешаны, чтобы мне достались действительно стоящие. Это было смело. И это было удивительно, поскольку показало мне, что если проявить изобретательность, то все может получиться.
Происшествие с картинами был первым осознанным звоночком, еще слабым и неуверенным, но мне и его хватило. Как будто судьба всунула мне в руки ниточку и насмешливо отошла в сторону, чтобы проверить - сумею ли я воспользоваться случаем и не оборву ли нить. Я уцепился за эту ниточку со всей силой отчаявшегося человека.
Я почти не огорчился, когда дорогие картины неожиданно попав ко мне в руки, так же неожиданно уплыли из них. Хотя я должен был расстроиться – ведь это была единственная на тот момент возможность финансового прибытка. Но я думал только об удивительной смелости «неведомого» помощника. Я говорю «неведомого», но, разумеется, я догадался, кто это был. Она словно ткнула меня носом в очевидное: заявив своим поступком, что под лежачий камень вода не течет, что дорогу осилит идущий. Нет, я конечно много раз себе говорил все эти умные вещи, но у меня никак не хватало духа на что-то решиться.
В то время я уже постиг суть договора моего братца с Лаурелью. Помню, меня охватил ужас при мысли, что все, вся ее свита, прекрасно понимают, зачем я при ней, и все относятся к этому как к обычному делу. Для моего человеческого разума это было не понятно. Но потом, когда я подобрался ближе к пониманию бессмертия, я понял, что моя жизнь для них всего лишь миг в бесконечной череде столетий. Если я прихлопну комара, я не задумываюсь о его чувствах. Все зависит от точки отсчета. Если у тебя в запасе вечность – жизнь маленького смертного ничего не стоит, тем более, если эта жизнь может продлить твою собственную.
Среди кошмара, наполненного лихорадочными поисками, маленькая девочка представлялась перстом судьбы. Я беззастенчиво воспользовался силой, которую она дарила мне. И на тот момент думал в основном только о себе и своей незавидной участи.
Сколько тебе тогда было? Десять, да, наверное, десять лет. Стало быть, теперь – девятнадцать… Ты, без сомнения, стала еще красивее…
Я пытался ответить чем-то таким же стоящим и настоящим, но боюсь, мои попытки не шли ни в какое сравнение с тем, что дарила мне она. Когда я смотрел в её глаза или слушал разгневанные тирады, читал такие милые искренние письма, мне и в самом деле казалось, что я могу свернуть горы – осталось только нащупать тропу, по которой я победным маршем протопаю к этим самым горам. Тогда то я и подумал, что она может помочь мне, она сможет удержать меня, её искренняя и чистая привязанность, детский восторг, которые сквозили в её глазах, обращенных на мое лицо. Я совсем не думал, чем эта привязанность может обернуться для неё. Такая мелочь, как наличие чувств отличных от дружбы (а что ещё я мог питать к маленькой девочке столь явно одинокой и брошенной, будучи старше неё практически на четырнадцать лет?), как-то не приходило мне в голову.
Как котенок, к хвосту которого злые дети привязали консервную банку. Бедняга пытается убежать от этого невероятного грохота за спиной и не может, а вокруг слышен только смех и улюлюканье. И тут появляются ласковые руки, которые отвязывают эту банку, и у котенка не хватает разумения, чтобы понять, что прежде чем он будет свободен, он исцарапает руку помощи до крови.
Милая, я старался не обижать тебя, хотя, наверное, совсем без этого не обошлось.
Я стал думать, как мне передать свою просьбу, ведь я не мог сказать прямо, открыто попросить помощи. Я решил присылать ей книги, надеясь, что она о чем-то догадается, что-то разузнает, а что-то поймет сама. В ней тоже есть дар – она умеет внушать надежду, она способна дарить жизнь своим фантазиям, если очень этого захочет.
А потом случилась эта невероятная пантомима. Знаешь, у каждого человека бывают минуты величайшего вдохновения. И не важно, артист он или нет, убелен сединами или только-только делает первые шаги в этом мире. Говорят, что в таких случаях человек движется так, как ведет его Бог. Я не религиозен, но мне думается, что тогда в тот момент внутри тебя сиял божественный свет. Ты была не красива – это не то слово, ты была невероятно, невозможно, ошеломляюще ослепительна.
Твоя игра, нет, это нельзя назвать просто игрой, это была жизнь, выраженная в акробатических трюках и жестах театральной пантомимы, таких, казалось бы, смешных и нелепых.
Я видел и слышал только тебя. Да, именно слышал. Каждое твое движение – кувырок, поворот головы; руки, то поднятые в горестном, то сжатые в молитвенном жесте – все это было невероятной музыкой подлинного чувства, понятого и прожитого опыта. И Пьеретта, подарившая тебе красное бумажное сердечко, … это было моё сердце.
Ты – в смешном черно-белом балахоне Пьеро, с куцей шапочкой, скрывавшей твои дивные волосы, выбеленным лицом и огромной черной слезой – ослепила меня до боли. Мне так хотелось обнять тебя, чтобы через объятия передать свой восторг и упоение. Слова казались мне такими блеклыми и жалкими. А осознание того факта, что в этот самый момент я, вероятно, влюбился в девочку одиннадцати лет, едва не добило меня совсем.
Разумеется, я легко убедил себя в том, что это было воздействие искусства и не более того. И восхищение, которое могло бы заставить меня бережнее отнестись к тебе, такое робкое и слабое, замёрзло, как одинокое дитя в холодной колыбели.
Довольно продолжительное время после этого я метался между совестью и своим интересом – победил интерес. Смерть по-прежнему маячила у меня на горизонте, и я все еще пытался сопротивляться. Мне нужна была её сила, её уверенность, её фантазия. К тому моменту я стал очень сильно полагаться на неё.
Я не допускал мысли, что детское обожание, которое сквозило в её взгляде, когда она смотрела в мою сторону, может стать чем-то большим и серьёзным. «Все пройдет и забудется» – так уговаривал я свою совесть. Это не всегда удавалось, часто она щипала и корила меня довольно чувствительно, думаю, что некоторые синяки и ссадины на сердце не прошли до сих пор.
