Я не люблю выходные. Вернее, люблю, но только в тех случаях, когда меня не принуждают ходить по гостям, посещать магазины, парикмахерские или воскресные службы.
Моя мать Барбара не хочет этого понимать и продолжает таскать меня за собой, считая, что у меня дефицит общения. Я пытался объяснить ей, что комиксы или сериалы куда интереснее, чем пустые разговоры с многочисленными родственниками и знакомыми. Но она меня не слышит.
Недавно, подкрашивая губы ярко-красной помадой, она заявила:
– Ян, тебе пора обзавестись семьей и несколькими отпрысками. Я хочу увидеть своих внуков прежде, чем отправлюсь к праотцам.
Мама, мама… Ну как донести до тебя, что я не хочу жениться? Не говоря уже о том, чтобы обзавестись потомством. Я вообще не хочу им обзаводиться. Я не люблю детей – они меня раздражают. Особенно маленькие – вечно орущие, писающие и какающие существа, требующие внимания, когда тебе хочется спать; вопящие, когда хочется тишины; рыдающие, когда ты на них не реагируешь. Лично я не готов пожертвовать своим спокойствием ради сюсюканья Барбары над кроваткой младенца. Так и вижу это сцену: «Это кто у нас такой хороший? Это кто у нас такой красивый? А чьи эти ножки? А чьи эти ручки? А чей это животик? А это что у нас такое?» При этом будут коверкаться слова, издаваться странные звуки, понятные только ребенку.
Нет, я хочу быть один и, проходя мимо зеркала, видеть в нем себя: невзрачного, сутулящегося парня тридцати четырех лет; грызущего ногти; ничем не увлекающегося, если не считать все те же комиксы; работающего «цыпленком» за мизерные гроши при одной забегаловке. Что это за работа? Обыкновенная. При любой температуре вы натягиваете на себя костюм цыпленка и раздаете прохожим флаеры со скидками.
Я стою и покорно дожидаюсь, пока Барбара нахлобучит на свою голову пышный парик. На ее материнские стенания увидеть меня семейным человеком, я в очередной раз обещаю, что женюсь, как только найду для себя подходящую девушку.
– Интересно, что в твоем понимании «подходящая девушка»? – тут же цепляется к моим словам Барбара.
– Ну как сказать… Она должна уважать семейные ценности; быть милой и заботливой; уметь вести хозяйство и при этом не сидеть у мужа на шее.
Барбара, продолжая натягивать парик, внимательно смотрит на мое отражение в зеркале.
– Ян, сынок, ты бредишь. Нынче в природе такой просто не существует. Ты опоздал родиться лет этак на пятьсот. Не проще ли взять в жены хорошо воспитанную католичку?
– Мама, даже хорошо воспитанную католичку надо еще найти…
– А зачем далеко ходить? – оживляется Барбара. – Возьми, к примеру, Ядвигу. Девушка хоть куда! Все при ней. И тебя дурочка любит…
Ядвига – симпатичная, чуть полноватая блондинка двадцати шести лет, учится на врача и подрабатывает сиделкой у парализованных больных. Ее отец Тадеуш Ковальский служит в полиции. Когда-то он был близким другом и напарником моего отца, погибшего двадцать лет назад – его подстрелил какой-то идиот. Во всяком случае, мне так сказали. А лет пять назад моя тетка Моника – сестра моей матери, проболталась, что отец скончался вовсе не от шальной пули, а задохнулся в машине от угарного газа в объятиях любовницы. Самое нелепое в этой истории то, что погибшая с ним женщина была женой его напарника.
Не знаю почему, но отец Ядвиги лелеял надежду женить меня на своей милой дочери. От одной только мысли созерцать обнаженную Ядвигу в своей постели вызывали у меня понос…
– Ян, посмотри, волосы сидят нормально?
– Отлично, мама.
Наконец Барбара отрывается от трюмо, купленного на распродаже еще лет сорок назад, берет свой клатч, и мы не спеша выходим из дома. Я помогаю ей сесть в машину, затем плюхаюсь рядом, нажимаю на педаль газа, и мы трогаемся с места. Я разгоняю машину до пятидесяти километров в час – на большее эта старая колымага не способна.
– Ян, сынок, – обращается ко мне мама, – веди чуть медленнее. Ты же знаешь, я боюсь больших скоростей.
Я киваю головой и снижаю скорость до тридцати. Барбара облегченно вздыхает и начинает пересказывать мне последние сплетни.
– Мам, – прерываю я ее, – почему ты нарекла меня Яном?
Барбара замолкает на минуту и затем удивленно говорит:
– Это имя носил твой дед – мой отец.
– Я знаю, – отвечаю я. – Но это было его имя, а меня-то, зачем так назвали?
Барбара тут же пытается донести до меня, что дед всей своей жизнью заслужил, чтобы его имя продолжало жить в потомках…
Дед умер, когда мне было лет семь. Но я отлично помню этого хмурого и вечно чем-то недовольного старика, постоянно бубнившего что-то себе под нос и срывавшегося на крик, если ему что-то не нравилось. Когда он находился дома, все ходили на цыпочках и разговаривали шепотом, чтобы, не дай бог, не потревожить Яна-старшего. Он хорошо зарабатывал, но при этом был жутким скупердяем. Каждую неделю дед выделял на хозяйство гроши, и бабушке приходилось придумывать массу способов, чтобы из этих денег откладывать хоть что-нибудь на «черный день». В отличие от деда, бабушка была веселой и очень доброй женщиной. Я ее очень любил и не понимал, что такого она когда-то смогла разглядеть в деде, чтобы связать с ним свою жизнь.
Насколько я знаю, во время войны, будучи еще молодым человеком, дед, получив повестку в армию, быстро побросал все свое скудное имущество в небольшой чемоданчик и, купив билет на корабль, смотался из Польши в Америку. По дороге, которая заняла целый месяц, у него закончились деньги, и ему пришлось даже подворовывать еду, где придется. Добравшись до конечной цели, он обосновался в Нью-Йорке, устроился подмастерьем в часовую мастерскую, которую держал тоже выходец из Польши, и через пару лет женился на Анне, его дочери. У них родились три девочки: моя мать и две ее сестры-близняшки – Тереза и Моника. После смерти тестя дед унаследовал мастерскую, в которой продолжал трудиться до тех пор, пока не был похоронен на одном из кладбищ Нью-Йорка. Бабушка пережила мужа на два года, после чего упокоилась рядом с ним…
– Мне кажется, – говорю я, – что вся моя жизнь не складывается из-за того, что я ношу не свое имя. Оно мне не подходит… Почему ты не назвала меня в честь своего мужа? У него красивое, громкое и старинное имя…
Отца звали Гордон МакБин, и он был родом из Шотландии. После окончания «Полицейской Академии» в Северной Калифорнии ему предложили работу в Вашингтоне. Недолго думая, мои родители переехали в столицу, а спустя пару лет в этот несколько скучный, на мой взгляд, город переехали и мои тетки. Здесь они познакомились с двумя братьями-близнецами – Мареком и Адамом Вуйчик и выскочили за них замуж…
Мы подъезжаем к дому, в котором живет любимая маникюрша матери. Пока та будет «чистить Барбаре перышки», мне нужно успеть смотаться в супермаркет, химчистку и на почту.
Прикупив в супермаркете кое-что к традиционному воскресному обеду с обожаемым семейством, и забрав из химчистки мамин плащ и мой единственный костюм, я устремляюсь на почту, где отправляю несколько писем каким-то далеким родственникам в Варшаву, Закопане и Познань. На сдачу мне всучивают билет от какой-то лотереи и я, сунув его в задний карман джинсов, отправляюсь за матерью…
Почти каждое воскресенье, ближе к вечеру, наш дом наполняется гостями. Женщины возятся на кухне, а мужчины, развалившись в креслах и на диванах, постепенно накачиваются виски или пивом. Не пьют только двое: я, потому что не переношу запах спиртного; и муж тети Терезы – Марек Вуйчик. Будучи католическим священником, он во всем придерживается строгих правил. Меня всегда подмывало спросить Барбару, почему у ее сестры нет детей, но вовремя останавливался.
Муж тети Моники – Адам Вуйчик, работает автомехаником и любит выпить. Вот и сейчас под новостной канал он нажирается какой-то алкогольной дрянью с моим босом Кшиштофом Шиманьским. Меня не радует лишний раз лицезреть пана Шиманьского, но я ничего не могу поделать – он жених Катарины – дочери Моники и Адама, и, разумеется, вхож в наш дом. Это Катарина пристроила меня в его забегаловку, обещая баснословную зарплату, а со временем и потрясающую карьеру.
