– Опять сегодня ничего не заработал. Зря ты вернулся сюда, Айвен, здесь давно уже всё изменилось и тебе пора поменяться, только вижу, что слушаешь ты меня, да не слышишь. И ещё вижу – плохо ты кончишь, парень. Сейчас тут всем заправляют Непорочная Дева и Элисандра.

– Мне с ними не по пути, Мариам. Ведь ты же знаешь, я дал однажды клятву и останусь ей, верен, пока буду жив.

– Да помню я, – присаживаясь на табурет, вздохнула женщина, не глядя на проголодавшегося родича, с аппетитом уплетавшего похлёбку. – Это всегда было у вас в роду: отец твой сложил голову в одной из бесчисленных битв, присягнув Салозару, мать умерла в нищете, не пойдя на поклон к королеве, а в ваших замках сейчас живут её приближённые. Если ты приехал сюда ради мести, то выброси это из головы: плетью обуха не перешибёшь.

– Я приехал сюда потому, что меня призвал Бог…

– Чепуха, – перебила его женщина. – Твои родители не были набожными, да и ты рос без Бога, всё своё время, проводя среди солдат.

– Но я вырос, Мариам. Я был тогда словно слепым, а сейчас прозрел – вернее Бог сделал меня зрячим, чтобы смог я открыть глаза другим.

Прошло семь дней, прежде чем человек, называвший себя Валаамом, вновь напомнил о себе. Всё это время он скитался по городу, уходя рано утром и возвращаясь вечером. Мариам подозревала, что работы он так и не нашёл, хотя монеты у него иногда появлялись; ими он расплачивался за жильё и продукты на рынке, из которых хозяйка готовила им обоим еду. И это ещё больше беспокоило старуху.

Однажды вечером она пришла домой, когда Валаам, поужинав, уже ложился спать (он имел обыкновение рано вставать и рано ложиться), и сев на циновку в их единственной комнате запричитала, скорбно качая седой головой: – У соседа дочь умирает, ребёнок десяти лет. Бог забирает её к себе так рано за грехи наши и скольких ещё заберёт, так же как когда-то забрал её мать. Она выросла у меня на глазах, я нянчилась с ней как с собственной дочерью и никогда не думала, что мне придётся её хоронить.

– Ведь она же ещё жива.

– Пока да, но умрёт обязательно; мы бессильны раз на то воля Божья, – строго ответила женщина. Она любила несчастную Фейгу, но глаза её оставались сухи – смерть была обыденна и привычна в те суровые времена, и ник–то не знал что лучше, умереть в детстве или жить долгие годы в мучениях.

– Отведи меня к ней Мариам, может быть я как–то смогу ей помочь, – приняв решение, Валаам поднялся на ноги и, сложив кое–что из своих вещей в походную суму, накинул плащ.

– Да разве ты лекарь? – спросила старуха, недоумённо взглянув на него.

– Нет, но значит ли это что мне нельзя исцелять людей?

В доме несчастной Фейги шло приготовление к скорым похоронам. По старому обычаю трупы не предавали земле, дабы не отравлять её продуктами разложения и не сжигали, чтобы не осквернять огонь, олицетворявший собой Бога. По вере предков не было никакой загробной жизни, переселения душ или чего–то подобного, а смерть, будучи конечным маршрутом пути, являлась победой зла над добром и дабы как можно скорее ограничить распространение скверны человека обычно хоронили в день его гибели.

Обряд погребения начинался с обмывания тела, на него одевали чистую, но старую одежду, поскольку расточительность по древней вере являлась грехом и в железном гробу относили в Башню Молчания, которую строили на самой высокой точке за городом. Сверху деревянная башня не имела крыши, чтобы стервятники и вороны могли склёвывать с трупов мясо, затем кости высушивались и складывались в урны внутри помещения. Люди верили, что Бог создал этих птиц, дабы помочь душе освободится от мёртвой плоти. Пол круглой башни являлся своеобразным кладбищем, поделённым на сектора для мужчин, женщин и детей. Оставшиеся от тела кости укладывали в соответствующий сектор в овальное углубление и привязывали верёвками к крюкам, чтобы птицы не растащили останки. По возвращению домой родственники усопшего в течение трёх дней проводили поминальные обряды, пока душа покойного ожидала божественного суда, и это было лучшей памятью о нём, нежели сооружение склепов.

Часто случалось так, что в погребальную башню относили ещё живого человека из–за того, что наступление смерти определялось «собачьим взглядом», когда к больному подводили собаку, единственное существо, не боящееся демона смерти, и давали посмотреть умирающему в глаза. Если пёс съедал кусочек хлеба с груди несчастного, то его признавали умершим. Попадая в Башню Молчания, назад человек уже выйти не мог, даже в случае выздоровления, дабы не осквернять дыханием смерти живущих и поэтому носильщики, заметив, что бедняга ещё жив, просто добивали его.

Элисандра отменила этот обряд, посчитав дикостью, и усопших теперь хоронили в земле или сжигали в погребальных кострах при заразной болезни, ставя каменные плиты на месте могил, но старые обычаи неохотно уступали своё место и на смену одной снесённой башне Молчания люди строили новую.

В доме больной всё было уже готово к скорой смерти. Лежала погребальная одежда, стоял таз для последнего омовения и многие люди в те времена мылись лишь, когда рождались и когда умирали. Откуда–то принесли железный гроб и нанятые для выноса тела люди слонялись без дела по двору, ожидая, когда больная испустит дух. Мельком взглянув на эти приготовления, Валаам вслед за своей хозяйкой вошёл в дом; женщины–плакальщицы сидели у изголовья, время от времени протирая влажной тряпкой горящий лоб больной, мужчины стояли у порога и, пропустив Мариам, преградили дорогу её спутнику.

– Он лекарь. Пусти его, Равен, пусть посмотрит бедняжку, – вернулась к ним соседка, но отец семейства лишь отрицательно покачал головой:

– Уже поздно, ведунья сказала, что может быть, раньше и можно было что-то сделать, но не теперь. Зачем смотреть на чужую беду? Пусть смерть делает своё дело, мы уже смирились и попрощались с ней.

– Тебе ли решать за Бога? Возможно у Него на счёт твоей дочери свои планы. Позволь мне взглянуть на неё, возможно я смогу вытащить её с того света, – вступил в разговор Валаам и Равен разглядывая его спросил, меня тему: – Кто ты? Ты выглядишь как чужеземец, но лицо твоё мне знакомо.

– Это Керниш, сын леди Мелани, – быстро сказала Мариам и отец умирающей девочки от удивления, сделал шаг назад, заметив с почтением:

– Лорд Керниш, которого ты когда-то кормила своей грудью? Не думал, что Вы до сих пор живы. Что привело Вас сюда, милорд?

– Вот именно что когда-то давно. Я больше не Керниш и тем более не лорд. Я – Валаам, вновь обращённый на служение людям, пришедший из тьмы и несущий с собою свет. Но мы теряем время; пропусти меня друг или я войду туда сам, – от неожиданности этой встречи, а может быть из–за решимости, с которой лекарь произнёс последнюю фразу, Равен, отошёл в сторону.

У девочки был сильный жар, тело её горело, а сама она бредила, лишь ненадолго приходя в сознание. Если Валаам и был лекарем, то лечение его являлось весьма своеобразным. Прежде чем прикоснуться к больной, он тщательно вымыл руки и затем стал водить ладонями над телом Фейги, начиная с головы и кончая пальцами ног.

– Нужно снять одежду. Причины её состояния мне ясны, но чтобы спасти девочку, нужно раздеть её или хотя бы оголить живот.

– Это невозможно, милорд. Вы не её муж, и раздевшись перед Вами, она будет обесчещена, лучше уж сразу убейте её.

– Я лекарь и для меня она человек, которого я буду лечить, а не мужчина или женщина.

– Для Вас может быть и да, но не для нас; здесь люди живут по своим правилам. Да и странный Вы лекарь: если бы я не знал Вашу семью, то принял бы за колдуна или шарлатана.

– Тогда погасите все свечи или завяжите мне глаза, только сделайте так, как я прошу – с каждым истраченным в спорах мгновением мы теряем драгоценное время.

Сошлись на втором; до того как начать Валаам распорядился приготовить обеззараживающую мазь из названных трав и попросил принести ёмкость с чистой водой. Когда эти просьбы были выполнены, ему завязали глаза, и он приступил к делу. Девочка лежала перед ним с оголённым животом, на подобии стола из натянутой на деревянную раму ткани, Валаам, словно прислушиваясь к чему–то, стоял возле неё, родственники несчастной и соседи вышли из дома, лишь отец был тут, тревожно наблюдая за ними.