Мой сон был нарушен неугомонным летним ветром. Он то и дело пытался проникнуть ко мне в комнату через распахнутое окно, которое, то открывалось, то с треском захлопывалось. Я пытался лениво раскрыть свинцовые веки, с трудом поддающиеся моей воле. Не поддавались мне не только мои веки, но и всё моё тело, оно отекло и было словно побитым, «я одна сплошная гематома». Вероятно, это всё из-за долгой дороги и бессонных ночей. Наконец, добравшись до отчего дома этой ночью, насладившись теплыми объятьями матери и радостно–строгим голосом отца, я побрёл в свою комнату, в которой прежде безвыездно прожил свои, наверное, самые счастливые и беззаботные моменты жизни.
В Ахаузене в это время года странная погода, она весьма непредсказуема. Летом это сложно назвать, но и осенью тоже. Это не может быть летом, потому что в это время года не должно быть так ветрено: становится безумно холодно от таких колких порывов. Но мне нравится шелест листвы на деревьях от этого ветра. Дуб, росший вместе со мной каждый год по несколько сантиметров, теперь бился в моё окно своими ветками. На выбеленные стены падали их тени. Я наблюдал. Мне казалось, что я могу определить сколько сейчас времени без помощи часов. По моим предположениям время уже близилось к обеду. Коснувшись босыми ногами холодного пола, я лениво, но твёрдо, сделал несколько шагов к источнику шума, одёрнул тюль и хотел закрыть окно. Но яркое солнце ослепило меня, и без того тяжёлые веки вновь упали пряча глаза от света. Растирая веки и прикрывая глаза ладонями, я заметил, что в беседке в саду кто-то есть. Я немного постоял, дождался, когда глаза привыкнут к свету и только после этого я смог разглядеть мужчину, неподвижно дремавшего в плетённом кресле. В седовласом мужчине с густой бородой я признал дядюшку Эйнгеля. Я был сильно удивлён: я не видел его, наверное, лет с десяти. Я не мог понять, был я ему рад или нет. Моему существованию здесь он, конечно, же не мешал, но, всё же, что могло его сюда привести? Отец всегда говорил, что он не общителен, даже замкнут в себе. Дядя очень много читал и всё что он говорил, это были цитаты его любимого писателя Хемингуэя. Как-то летом мне довелось прожить с ним около месяца. Тогда мы все гостили у тётушки Магды на юге. Он там тоже был, вернее, его неразговорчивая и угрюмая тень. И эти бесконечные цитаты. Увы, я их не запомнил. Что я знал о нём на данный момент? Он никогда не был женат. У него была небольшая квартирка, в которой он проживал один. Он прошёл войну и остался инвалидом, его правую ногу парализовало. Не знаю в чём было дело, но она совершенно не двигалась, и он всегда держал её выпрямленной. Когда он ходил, то простукивал тростью впереди себя, будто проверял на сколько прочна поверхность, на которою он хотел наступить. Это всё, что я о нём знаю. И сейчас он сидел в саду моих родителей с вытянутой ногой, уронив трость рядом. Только отец и тётушка Магда знали о нём немного больше.
За обедом отец вновь представил меня дядюшке Эйнгелю, который на этот раз улыбнулся мне и сказал, что помнит меня ещё маленьким сорванцом:
– Я рад, что господь отнял у меня ногу, а не память, ведь это единственное, что у меня осталось. – произнёс он с улыбкой.
На этот раз он показался мне достаточно разговорчивым. Мать, как и прежде, приготовила превосходного поросёнка, а отец, не дожидаясь ужина, на удивление мне, достал бутылку вина, которого в прошлом году сделал достаточное количество, чтобы не делать в этом. Мать отказалась пить вино, назвав нас глупцами, но мужская половина семьи решила не отказываться и к полудню уже охмелела. Нам стало настолько хорошо и уютно, что мы решили не расходиться и продолжить тёплое общение в беседке, в которой утром я видел спящего дядю.
Мать помогла нам перебраться и устроиться поудобнее, после чего больше нас не беспокоила. За беседой мы не заметили, как опустошили две бутыли отцовского вина. Говорил в основном отец, рассказывал всё то, что произошло за последние полгода, пока меня не было дома. Седовласый Эйнгель временами вставлял несколько предложений и вновь замолкал. Мне показалось, что он пытается быть вежливым и дружелюбным. Именно в тот момент я разглядел в его глазах, как мне показалось, вселенскую печаль. Я назвал её именно «вселенской», потому что его глаза хоть и были обрамлены старой, потрепанной годами кожей, но были весьма глубокими и яркими, как океан, но в котором давно не водилось дельфинов. В серо-зеленых глазах, писалась картина уходящего лета, были четко видны увядшие, уже не сочно-зеленые листья и вечно серая погода. Тоска по прошедшему теплу, понимание о неизбежности и безвозвратности. Это всё было в его глазах! Он то и дело засовывал руку в карман и нащупывал там что-то. Тяжело вздыхая, он натягивал улыбку, поглядывая на отца.
Я решил провести пару недель с родителями, прежде чем уехать в путешествие по Италии. Беззаботно проходила неделя. Мы долго и часто гуляли, часами без устали разговаривали, много пили и ели. Я наслаждался присутствием близких мне людей, для каждого разумного человека такие моменты должны быть бесценными. Например, мамины тёплые руки, их касание к моим щекам. Утром она приходила будить меня, садилась рядом и я крепко прижимался к её коленям, а она гладила меня по волосам. Дом, милый дом, в нём уютно, тепло и безопасно! Как же мне этого не хватает в Нью-Йорке, когда в дождь смотришь из окна общежитского корпуса на прожитый день. В своей беззаботной лени я совершенно перестал смотреть за собой: лохматые волосы, борода, ленивая походка, когда идешь и шаркаешь тапками по полу.
В один из дней, как и прежде проснувшись, я подошёл к окну, чтобы поприветствовать новый день. Дядюшка вновь сидел в беседке и дремал. Ох, уж эти пожилые люди! Встают рано, спят в обед, еле доходят до ночи. Отца не было дома. Мать, как и прежде занималась домашними делами. Она-то и утолила моё любопытство. Я не хотел спрашивать у отца, а мама никогда не умела держать тайны, поэтому выведать у неё почему Эйнгель решил впервые за долгое время навестить нас, было легкой задачей.
Около двух месяцев назад у дядюшки случился инфаркт. Врачи выписали его, но предупредили, что жить ему осталось полгода. Отец не хотел, чтобы брат, проживший всю жизнь один, умирал с мыслями о боли и одиночестве. Поэтому дядя Эйнгель был тут. Мне кажется, отец привёз его силой, но по-моему, дядя не жалеет об этом. Мне стало тяжело от услышанного, сердце кольнуло, мурашки пробежали по телу, как от этого противного ветра, который так часто докучал, глаза наполнялись слезами. Мне стало больно от осознания близкой смерти. Оказалось, я весьма сентиментален. Я знал его плохо, но он был братом моего отца и мне было не всё равно. Не знаю отчего, возможно, человечность или жалость или что-то ещё, но мне хотелось побыть с ним, и подарить ему часы своего общения. Пусть даже он не готов к этому.
Мать недоумевала от того, когда я начал шарить по банкам с травами, всё обнюхивая и бросая в заварник. Она предлагала помочь и говорила, что не следует бросать столько чабреца вместе с зверобоем. Но я её не слушал. В голове у меня были совсем другие мысли. Словно мальчишка я хотел угодить Эйнгелю, но не знал как. Мне хотелось сделать для него что-то прямо сейчас, и я не медлил. Наверняка, со стороны это выглядело очень глупо и нелепо.
Поднос дрожал у меня в руках, чашки касались друг друга и звенели. Эйнгель проснулся от моего шума, потёр уголки рта и принялся протирать свои окуляры.
– Что ты делаешь, Ричард? – прохрипел он, ещё не пробудившимся безжизненным голосом.
– Я принёс нам чай, – показал я глазами на поднос в руках, пытаясь быть милым и ненавязчивым, – Мама занята, а мне так хотелось с кем-то посидеть, поговорить, а дома только мы втроём, поэтому выбор пал на вас.
Поднос я поставил на кофейный столик, наконец избавившись от него. Столик отец сделал сам из сруба липового дерева, мне тогда было лет девять. От него, как будто до сих пор, веяло сладким весенним ароматом. Я налил дяде чашечку чая, положив на край блюдца два кубика сахара и подал ему. Проделав тоже самое для себя я сел рядом в кресло. Мы молча наслаждались моим терпким чаем, имеющим какой-то горьковатый привкус. Я молча пил и в ужасе морщил лоб от того, что я натворил с этим напитком. Я выжидающе смотрел на дядю, опасаясь, что он может воспринять это как злую шутку. Но он улыбнулся и его улыбка показалась мне весьма искренней:
