– Что – у меня?

– У тебя есть друг?

Стеф вздохнула. Вопрос был сложный, она предпочитала не говорить об этом. Но тут же заговорила, долго и многословно. Таким образом Антони стало известно, что жил на свете один классный парень, который плохо поступил, но, несмотря ни на что, оставался таким же классным. Он то хотел быть с ней, то вел себя так, как будто Стеф вообще не существует. В чем-то она могла его понять. Он – сложный. Кстати, он читал Камю и «Синюю траву»[10]. Но как бы там ни было, она от него была просто без ума. Антони очень скоро пожалел о своем любопытстве. Кончилось тем, что он забрал у нее самокрутку и тем и утешился. Стеф тем временем продолжала свой монолог, радуясь возможности разбередить свою рану на глазах у чужого человека. Пока она говорила, Антони мог сколько угодно ее разглядывать. Он видел, как приподнимается ее грудь, так что под футболкой угадывался рельеф бюстгальтера. Она вытянула ноги во всю длину, скрестив ступни. Эта поза четко обозначила треугольник внизу ее живота. Через какое-то время она замолчала. Антони заметил, что она слегка раскачивается, опираясь на попу. Ему безумно хотелось до нее дотронуться. Он спустился вниз, чтобы принести чего-нибудь попить.

Он выковыривал из формочек лед для кока-колы, когда в кухню вкатилась тетя.

– Что это за девицы?

Три кусочка льда разбились о кафельный пол и разлетелись по всей кухне.

– Блин! Ты меня испугала.

– Кто это? Я этих девочек не знаю.

– Просто знакомые.

Антони устранял последствия аварии бумажным полотенцем. Тетя с пультом от телевизора в руках флегматично наблюдала за его действиями.

– И откуда они?

– То есть?

– Они приходят, чтобы накачиваться наркотиками?

– Да нет же. Говорю, это просто знакомые.

Он поставил формочку для льда обратно в морозилку, взял банки и собрался было подняться обратно. Но тетя встала наискосок в проеме двери и, опершись плечом о косяк, преградила ему дорогу, лукаво на него поглядывая.

– А эта толстая, что ли, твоя?

– Она не толстая, – сказал Антони.

Лед с тихим звоном таял в стаканах. Мальчик чувствовал, как холод постепенно пронизывает его руки. Ему было не по себе и, как обычно в такие минуты, немного хотелось писать.

– Ну ладно, в любом случае, ей надо следить за тем, что она ест. А где они живут, эти знакомые?

– Понятия не имею.

– А вообще-то они хорошенькие. Скажи, чтобы здоровались в следующий раз.

После этого Антони и Стеф не долго уже оставались наедине. Вернулась та парочка, свежие, как два розанчика, даже волосы не растрепались. Интересно все же, чем они могли все это время заниматься? Потом девчонки уехали, как и приехали, – на своем скутере. Перед тем как тронуться, Клем помахала рукой. Стеф даже не оглянулась.

Утром в четверг Элен встала рано. Сын в конце концов рассказал ей историю с байком во всех подробностях. Она вертела и так, и этак. И приняла решение. Она пошла в комнату Антони, распахнула настежь окно и ставни и присела к нему на край кровати. Снаружи доносился птичий щебет, дальше – шум автострады. День обещал быть прекрасным. Она долго думала, что и как сказать. Ей казалось, что от основательности подобранных ею слов зависит все будущее их семьи.

– Мы пойдем к тому парню. Я поговорю с его отцом. Я поговорю с твоим приятелем. Уверена, что все можно уладить.

– С ума сошла, – сказал Антони.

Он попытался разубедить ее, но все было зря. Если она что-то вбила себе в голову, тут уже ничего нельзя было сделать. Она ушла на работу вовремя, приодевшись, на пятисантиметровых каблуках, с голубыми тенями на веках. Теперь, когда решение было принято, ее тревога почти совсем улетучилась. Все утро Антони мысленно пережевывал это дело, выдавливая черные точки перед зеркалом в ванной. Она зашла за ним, как было условлено, в середине дня. За всю дорогу он не раскрыл рта. Десять раз он пытался объяснить ей, что разговоры с этими людьми ни к чему не приведут. Элен считала иначе. Они поговорят как взрослые люди, все будет хорошо. Она верила в это. Правда, не настолько, чтобы парковаться у входа в многоэтажки. Конец пути они прошли пешком.

Зона первоочередной застройки, где жила семья Буали, не представляла из себя ничего особенного. Она не была похожа на эти огромные спальные районы, целые лабиринты бетонных башен, вроде Сарселя или Мант-ла-Жоли. В ней насчитывалось не больше десятка блоков, не слишком высоких, расположенных в шахматном порядке, если смотреть на них с неба. Плюс три дома повыше, по пятнадцать этажей, в том числе знаменитая башня Мане.

За последние несколько лет население этой зоны, выстроенной в «Славное тридцатилетие»[11], заметно поубавилось, и оставшиеся жильцы сочли вполне естественным расширить свои владения за счет пустовавших квартир. Таким образом, насильственным путем образовались чудесные пятикомнатные квартирки. Две кухни, две ванные комнаты и по комнате на каждого ребенка. Квартирная плата оставалась та же самая. В управлении социального жилья эти вольности с недвижимостью как бы не замечали. Все равно с этими многоэтажками ничего не сделать. За параболическими антеннами и сохнущим бельем проглядывала растрескавшаяся штукатурка, ржавые балконы, протекающие водосточные трубы, украшавшие фасады коричневыми разводами. Кто мог, давно уже уехали, кто в Люксембург, кто поближе к Парижу, а те, кто получал какие-то пособия, – на родину. Самым везучим ценой двадцатилетних самоограничений удалось построить себе домик за городом. В сущности, эти обшарпанные дома олицетворяли собой крах целого мира и их архитекторов. Скоро они рухнут, и это будет вовсе не так красиво, как показывают иногда по телевизору. Их разнесут бульдозером, одну стену за другой, по методике, заимствованной у насекомых. Распотрошат, и будут они стоять с вывернутыми наружу обоями в цветочек, перилами из железа и пластика, раскрытыми стенными шкафами – как в Лондоне после немецких бомбежек. Две недели – и готово. Пятьдесят лет жизни обернутся строительным мусором. Скорее бы, думали разработчики плана новой застройки. А пока в этих домах все еще потихоньку копошились старые семьи, поселившиеся там лет тридцать назад, не меньше.

Прежде чем войти, Антони с матерью помедлили немного под аркадами башни Пикассо, стоявшей напротив башни Сезанна. Мальчику хотелось писать и помыть руки. Линия жизни и линия успеха на его ладонях были черными от грязи. Он чувствовал себя потным и раздувшимся, как шар.

– Хватит так дергаться, – сказала мать.

– Я писать хочу.

– Я тоже. Терпи.

Для храбрости она сунула в рот «тик-так».

– Пошли. К бою!

Антони застонал, но она уже шла через улицу. Было три часа с минутами. Чуть дальше, справа, играли на детской площадке дети, раскачиваясь на пандах с пружинами вместо лап. Изнуренные матери наблюдали за ними, сидя на скамейках. Некоторые трясли коляски, в которых спали младенцы. Перейдя улицу, Антони с матерью взглянули в ту сторону и увидели, как мимо прошли высокая брюнетка на платформах и мальчик с рюкзаком на спине. Похоже, воры.

В холле и мать, и сына удивила исходившая от бетона прохлада. Они стали подниматься по лестнице. Вокруг стояла полная тишина. С каждым шагом их подошвы производили противный скрип, отдававшийся по всей лестничной клетке. На четвертом этаже они остановились и стали читать фамилии на звонках. Семья Буали жила в первой квартире справа.

– Ну что?

– Давай.

Мать нажала кнопку, и громкий трезвон поднялся по этажам до самого верха. В этой могильной тишине можно было подумать, что весь дом внезапно покрылся гусиной кожей.

– Все, хватит! – сказал Антони и схватил ее за руку.

Эхо его голоса заставило их похолодеть. В этих стенах малейший звук выдавал их. Они подождали, но никакой реакции не последовало. Антони с матерью оказались одни на вражеской территории, их отвага стремительно убывала, им было страшно.