– Ох, – Кир сделал шаг назад, под натиском увиденного.

Перед ним лежал мужчина. Лет тридцати или чуть больше. Широко открытый рот его застыл в оборванном агонизирующем крике. Даже уголки губ слегка надорвались. Может ли человек кричать до такой степени? Кир сомневался.

Вместо глаз у покойного было месиво. Кир так и назвал это про себя.

«Месиво».

Складывалось ощущение, что в глазницу парню воткнули отвертку и старательно там повозились, пока всё содержимое не превратилось в однородную массу.

Кир подошел к следующему телу, открыл лицо – то же самое. Потом к следующему – опять. Начиная с пятого трупа, к раскуроченным глазам прибавились изувеченные уши. В них тоже что-то втыкали, вертели, ковырялись. По плечам и шее расплескалось содержимое сосудов и черепной коробки. У одного трупа уши и вовсе оказались отрезанными.

«Месиво».

На некоторых телах Кир заметил татуировки: аббревиатуры и символы, совсем не красивые, скорее даже уродливые, как синяки, раскиданные по бледному холсту тела. Вкупе с бритой головой это навело на мысль об уголовниках. Хотя голову могли обрить и здесь.

– Чем вы здесь занимаетесь? – Сухие обветренные губы Кира двигались, царапая друг друга, но никто из присутствующих не собирался нарушать обет молчания.

Хотя последняя в ряду каталка, плотно придвинутая к облезлой стене, рассказала врачу чуть больше, чем все остальные. На ней лежала девушка. Молодая, возможно даже не совершеннолетняя. Её волосы – их не остригли – сияли ледяным серебром, так блестит снежная корка под скользящими по ней солнечными лучами. Но почему-то Кир был уверен, что родилась девушка брюнеткой. Маленькие, чуть оттопыренные уши казались не тронутыми. Но наклонившись, Кир заметил тонкий ручеек крови, засохший между козелком и мочкой. А глаза снежной королевы самую малость провалились и теперь смотрели не наружу, а внутрь. На верхних веках чернели тонкие проколы.

Кир смотрел на юное тело и искренне надеялся, что перед ним лежит какая-нибудь душегубка, совратительница малолетних, на худой конец мошенница, наводчица или порочная проститутка с неудержимой тягой к кокаину. Надеялся, но не верил. Внутренне чутье, вдруг обострившееся на доли секунды, подсказывало, что нежное тело, отдающее своё последнее тепло студеному воздуху, принадлежит невинной девственнице. Кир потянулся, чтобы откинуть померкшую прядь со щеки, но испугавшись, отдернул руку. Там, где пальцы коснулись мертвого тела, кожа потрескалась и осела, как грунт после землетрясения. Тонкие линии на манер паутины исчертили лицо, и сквозь них наружу пробивалось всё тоже серебристое сияние. Оно мерцало словно свеча на ветру, словно тлеющие в недрах души угли.

И тогда Кир решил увидеть всё своими глазами. Это оказалось не сложно. Он подписал кучу бумаг, затыкающих ему рот плотным комком, и подменил одного, уже спившегося санитара. Так что сейчас он знал, куда и на что шел.

Бом, бом, бом.

Земля кончилась. Каблуки опять стучали по металлу, который в этом районе почти не блестел. Типовое квадратное здание – естественно не кирпичное.

«Милославский центральный суд. Отделение 31»

Кир прошел по пустынному фойе к маленькой конторке в углу. За мутным оргстеклом сидела худая, сплетенная из морщин старушка. Она чуть привстала, одновременно поправляя очки на остром носу. Кир хотел было открыть рот, чтобы поздороваться и назвать фамилию, но вахтерша опередила его.

– Третий этаж. Секционная 6а.

Кир понял, что слов не нужно. Его фамилия, выведенная хилой старческой рукой, так что буквы то проваливались под линейку, то взмывали над ней, была единственной на широком тетрадном листе. Первый судья за день. Или за неделю. Скорее всего, за месяц.

Когда жилистые, с раздутыми венами руки Кира фиксировали кожаные ремни, он всё ещё чувствовал поцелуй дочери. Чувствовал очень явно. Словно и не было этих кафельных стен с размытым отражением, тошнотворного запаха спирта и ледяных тисков, сжимающих голову и плечи.

Кир прекрасно знал, что произойдет дальше. На четвертом этаже больницы он видел всю процедуру от и до несколько раз. Тогда они пробовали, учились, экспериментировали. Чтобы стать судьей не надо быть робкой монашкой, примерным семьянином или вообще добропорядочным гражданином. Нужно просто быть человеком. А уж они найдут, куда и что воткнуть, чтобы убить человеческую сущность и освободить божественное начало. Неизведанное, неудержимое, но такое необходимое.

Сейчас вон тот парень с гладко выбритыми скулами и заросшей шеей возьмет две длинных, слегка изогнутых под точно выверенным углом спицы для глаз. А приземистая матрона, с выбивающимися из-под медицинской шапочки каштановыми кудрями, две спицы покороче для ушей. Под четким контролем приборов металл пройдет короткий, но долгий путь сквозь верхнюю глазничную щель и барабанные перепонки до нужных точек в мозге. Лобная и теменная доли. Почти как лоботомия в средние века, только гуманней, да? Возможно, Кир почувствует вначале боль. Вернее, точно почувствует. Спицы будут осторожно прокладывать дорогу, миллиметр за миллиметром, без шанса на ошибку и неверное движение. А когда (может быть спустя пятнадцать минут) они достигнут цели – боль уйдет. А вместе с ней уйдет и Кир. Его мысли, тревоги, чувства, эмоции. Останется что-то несравнимо большее и в тоже время совершенно чуждое. Что-то такое же холодное как камень или металл. Бесстрастное существо, способное видеть насквозь всё вокруг: людей, их слова, их мысли.

Человеческое тело, как непрочный сосуд начнет рассыпаться под натиском бушующего внутреннего света.

Долгожителем среди судей был двадцатилетний паренек, чей новорожденный сын погиб в роддоме. Малыш лежал в отделении в кроватке, среди таких же новоявленных жильцов мира, как и он сам. Над каждым возвышалась лампа – искусственное солнце, дарующее тепло. Но именно этой крохе не повезло. Его солнце разболталось и опустилось ниже, чем нужно. Малыш сгорел заживо. Поджарился. На дежурную медсестру и главного врача завели уголовное дело и оставили в городе под подписку о невыезде – единственное притеснение для всех подозреваемых и обвиняемых. Отец ребенка – импульсивный романтик до мозга костей – прибежал в суд на следующие день после трагедии. Каково же было разочарование для жены и всех родственников, требующих расправы, когда из посиневших уст отца они услышали оправдательный приговор. Виновным судья назвал паренька из фирмы подрядчика, который нарочито небрежно собирал эти кроватки.

После этого судья вынес ещё несколько сотен вердиктов. Он ни спал, ни ел, ни ходил в туалет, ни делал ничего человеческого. А только сидел на кожаном стуле с идеально прямой спиной и всматривался пустыми, словно залитыми молоком глазами в лица, а может быть гораздо глубже и утробным баритоном оглашал истину. Расторопные приставы один за другим вводили в зал суда обвиняемых. Тогда их собирали по всему городу. Ещё бы, судья объявился! Настоящий живой судья! Или мертвый.

Паренек протянул трое суток. Трое суток, и днем и ночь к нему на поклон водили всех значившихся в судебном списке. А потом молодой человек рассыпался. Труха пепельного цвета упала на полированный пол, и болтливые уборщицы смели прах судьи в черные пакеты. А морщинистая вахтерша вновь раскрыла свою тетрадь и облизнула кончик ручки.

Имя того романтика выбили на каменной плите и отчеканили на металлической табличке на Соборной площади. Там красуются фамилии всех судей, совершивших добровольный и, несомненно, благотворительный жест для города.

Кир желал продержаться не меньше его. Он не знал, как можно подготовить тело к подобному испытанию, но чувствовал, что его решимость и настрой играют далеко не последнюю роль.

Спицы легли в обтянутые латексом руки.

– Подождите. – Кир не передумал и не испугался, просто хотел уточнить. – Первым должен быть тот парень, тот, что изнасиловал и повесил пятиклашку.

– Он уже в судном зале. – Отозвался прокурор. Плешивая голова с мелкими, подрагивающими чертами лица терялась на фоне ярко-синего парадного костюма. Он сидел в дальнем углу, положив ногу на ногу, и старательно отводил взгляд в сторону.