— Невызываемая богиня, тебе жертву возносим. Я могу ошибаться, слова исковерканы. Вероятно, не «невызываемая», а «неназываемая». Этот язык, скорее всего, предшествовал тому кельтскому, на котором говорили строители Стоунхенджа.

У меня в голове кто-то звонко расхохотался. Саня выронил зеркальце в лужу и, чертыхаясь, полез вылавливать его из грязи, а я сломал грифель о бумагу. К счастью, ни Мария, ни Анка ничего не заметили. Зато они заметили кое-что другое.

— Смотрите, там слева еще фигуры, их много.

Мы, действительно, слишком увлеклись первой сидящей «бабой», хотя ничего женского я в ней не приметил. Но у древних скульпторов могли быть свои представления о красоте. Левее начиналась целая аллея одинаковых трехглазых памятников, дорожка там расширялась, а запущенный тропический лес превращался почти в классический королевский парк.

— Налево мы не пойдем, — сказала тетушка, и я с ней сразу согласился. Не потому, что лес по правую руку выглядел привлекательнее, а просто, что же я за будущий лесничий, если не соображаю, в какую сторону идти.

И мы бодро, несмотря на брюзжание советницы, направились в болото. Потом была следующая развилка, тропа полезла в гору, стало значительно суше. Вокруг творилось что-то несусветное — буйно разрастались папоротники, с пальм падали гниющие плоды, свисали до земли лианы, на них благоухали потрясающей красоты цветы. Анка потянулась за одним, понюхать, тетя Берта втянула ее обратно на тропу в самый последний момент, когда моя непутевая девчонка уже чуть было не поставила ногу в траву. Я давно уяснил, без всяких мысленных предупреждений, что с дорожек сходить ни в коем случае нельзя. Пусть на самой дорожке разливаются лужи глубиной по колено, а в трех шагах покажется сухо — нельзя и все тут. В вышине широкими прыжками перелетали с ветки на ветку сумчатые, а может быть, совсем и не сумчатые. Пару раз мне почудилась острозубая треугольная пасть и кожистые крылья с когтями, но я никому не сказал. Я бы уже не удивился, встретив тут настоящего динозавра. Важно то, что ни одна опасная тварь не совалась к нам на маршрут. Змеи всех размеров и пород ползали вдоль дорожки, но на мрамор не влезали.

Деревья на очередной развилке расступились, образуя овальную поляну, но кроны их все равно переплелись так плотно, что не было видно, небо там наверху или все же потолок. Наверное, небо, но я потихоньку готовил себя к тому, что небо может оказаться совсем не синим. И даже не голубым. И два, таких уже привычных, солнышка может сменить совсем иное светило, судя по оттенкам цвета — зеленоватый гигант, бледный, похожий на изрытую оспой разбойничью рожу.

Почему я так подумал? Да потому что дышалось все тяжелее. В атмосфере чего-то не хватало, а чего-то было слишком много. Вероятно, друидам нравилось вдыхать воздух тех времен, когда на планете хозяйничали рептилии. Вероятно, змеям, собранным в храме, жилось вольготно и сытно, а излишек метана и недостаток кислорода их как-то не слишком занимал.

— Мне кажется, что кто-то все время смотрит в спину, — тихонько пожаловалась Анка.

— Ерунда это, никого сзади нет, — соврал я. Фэйри никогда не лгут, но могут схитрить. Позади, на дорожке, действительно было пусто. Секунду назад ярдах в десяти за нашими спинами тропу лениво пересек черный констриктор. За поимку змеи таких размеров лучшие музеи и зоопарки перегрызлись бы насмерть. Тетя Берта незаметно приложила палец к губам: она, естественно, видела, но Анку, и тем более Марию, не следовало пугать. За нами следили, напряженно и неприязненно, ощупывая, проверяя каждое наше движение.

— А тебе не кажется, что солнце какое-то зеленое? Смотри, на руку свет падает — и рука зеленеет.

— Это так преломляется свет во влажном воздухе.

— Но ведь кто-то кричит! Это ты слышишь, или оглох?

— Слышу, — вздохнул я, поскольку тут было никак не отвертеться. Мы направлялись как раз в ту сторону, где кто-то стонал жалобно и протяжно, причем не один человек, а несколько. Причитали не так, как от побоев или резкой зубной боли. Обычным это сложно понять, но фэйри легко определяет, отчего страдает человек или животное, даже на расстоянии.

Мы переглянулись с Саней.

— Хреново дело, верь-не-верь, — сказал он. — Похоже, из кого-то кровушку сосут.

Но дело оказалось еще хреновее, чем он предполагал. На прогалине, чуть в сторонке от тропы, разлохмаченной головой возвышался громадный муравейник. Разлохматился он потому, что сверху на кольях были распяты двое обнаженных людей — мужчина и женщина. Женщина уже обмякла и не сопротивлялась, муравьи облепили ее тело, пожирали заживо, на ее лице словно содрали кожу. Я не мог разобрать, молодая она или старая, и к какому народу принадлежит. Просто чуял, что женщина, и что еще жива. Она жутко страдала, муравьи добрались до ушей и до глаз, забирались в нос, но сердце еще билось, и несчастной жертве предстояло изрядно помучиться. Мужчина пока сопротивлялся. Ему удалось вырвать из волосяной петли одну ногу, он бестолково колотил ей по муравьиному дому, извивался всем телом и рычал. Своими действиями он, наверняка, еще сильнее злил рыжих зверюг. Таких огромных муравьев, длиной с половину моего мизинца, я видел только в зоологическом музее. Но такие как раз и водились в тропических лесах.

— Мамочки... — Анка схватилась за меня с такой силой, что потом три дня на локте не проходил синяк. — Бернар, сделай что-нибудь!

Тетя Берта тоже вздрогнула, обычная выдержка ей изменила. Если быть честным, меня не стошнило прямо на тропинке только потому, что рядом была Анка. Каким-то чудом я проглотил назад все то, что рвалось из желудка наружу. Мужчина бился все слабее, он закашлялся: наверное, муравьи заползли к нему в дыхательные пути и грызли изнутри. Мне показалось, что это был еще не старый человек, но точно определить возраст, когда все тело человека кровоточит и кожу срывают лоскутами, невозможно. Оба обреченных на смерть пленника не принадлежали к фэйри, как впрочем, и к пиктам, и к обычным. Я хорошо видел голую ногу мужчины, от ступни и примерно до середины бедра. Нога дрыгалась, муравьи с нее падали, и медно-красная кожа оставалась пока почти нетронутой. На то, что творилось выше, нельзя было смотреть на сытый желудок. Но дело не в цвете кожи, в конце концов, на нашей планете обитают еще индейцы. На ноге у пленника имелось шесть длинных пальцев, заканчивающихся крючковатыми когтями, причем шестой палец противостоял пяти остальным, торчал высоко, над пяткой. Сама грубая стопа была короткой, скорее похожей на копыто, а красная кожа заросла такими же медно-рыжими волосами. И все-таки, оба пленника принадлежали к разумной расе!

— Вот зараза, их надо пристрелить! — Мария сняла с предохранителя пистолет. Меня в ту секунду порадовало, что наездница не поддалась женской панике.

— Не надо ни в кого стрелять! — опомнилась тетя Берта. — Сколько раз вам повторять, что Изнанка прекрасно обходится без ваших пуль. Уберите немедленно оружие.

Советница колебалась. Ей всегда очень не нравилось, когда кто-то командовал, кроме нее.

— Убери пушку и пошли отсюда! — Дядя Саня встал между Марией и муравейником.

— То есть как? Пусть подыхают? — поразилась его неожиданной твердости советница. — И после этого вы будете обвинять атлантов в жестокости?!

— Ты ничего не поняла, — укоризненно покачал головой Саня. — Это не казнь военнопленных и не жертвоприношение маньяков. Это наказание, рядовое наказание слуг. Да, да, почему бы тебе не поверить мне хоть раз? Друиды так наказывали провинившихся слуг, или еще более жестоко. Что нам с того? Ты хочешь вмешаться в чужие дела? Представь, что к тебе в дом заявятся гости, отвяжут твою собаку, выпустят на волю твоих птиц и черепах, отдадут детям торт или вино, которое им совсем не положено?!

— Бернар, о чем они говорят? — Анка отвернулась в другую сторону. — Пожалуйста, отвяжите его, ведь вы же умеете, ну, пожалуйста!

— Мы умеем, но не будем, — поддержал я дядю Саню. — Пойдемте скорее дальше.