Женщины на мостках полоскали бесконечно длинный саван, их голоса проникали в каждую клетку тела, заставляя вибрировать нервы похлеще, чем в кресле дантиста. Одна из баньши обернулась, она показалась мне очень высокой. Двухметровый фомор едва доставал ей до груди. Под ее серым балдахином угадывалось зеленое платье, но ног под платьем я не заметил. Баньши повисла в паре дюймов над деревянными мостками, потом медленно подняла правую руку. Ее кисть скрывали складки плаща. Хотя рука там могла и вовсе отсутствовать. Мною вдруг овладело непреодолимое желание увидеть хотя бы кончики ее пальцев. В глубине души я понимал, что обманываю самого себя, что никакой руки нет, а есть одна видимость, мираж, созданный нашим коллективным воображением.

В следующий момент в карете погасли все лампы, хотя масло не кончилось, а задуть их не сумел бы даже ураган. Погасли наружные фонари, укрепленные по углам громоздкого экипажа и на оглоблях. В коридоре стало совершенно темно, если не считать слабеющих лучей солнца, с трудом разрывающих туман.

Мы лишились «габаритных огней». Наверное, баньши не понравилось искусственное освещение.

— Мамочки! — произнесла во мраке Анка.

— Н-да, эффектный трюк, — согласился Саня.

В лице призрачная женщина тоже не нуждалась, лишь ярко светились рубиновые глаза. Будто два уголька сияли во мраке, то приближаясь, то удаляясь. Ее подруги запели громче, а может, плач разносился по воде. Казалось, рыдал каждый камень, каждая травинка у дороги. Столбики мостков вытянулись из воды и стали еще больше похожи на голенастые ноги скелетов. Еле слышно зазвенели стаканы в каюте, запели тетивы арбалетов.

— Башка вибрирует, как под током, — пожаловалась Мария, вытирая слезы. — Однажды меня пытали на детекторе.

Я отвернулся, чтобы никто не видел моих глаз. Мне очень хотелось спуститься в каюту к дядюшке Эвальду и выпить неразбавленный змеиный яд, которым натирала его тетя Берта. Ручаюсь, остальные тоже мечтали о скорой смерти. Тетя Берта шмыгала носом, Анка рыдала, зажав рот кулачком, младший егерь Гвидо убежал в конец коридора, у него тряслись плечи. Из домика возницы доносились всхлипывания.

Жизнь опротивила нам.

— Тихо, тихо, умоляю вас, — забеспокоился Брудо, сам дергая лицом, точно приобрел нервный тик. Его гордые пейсы обвисли, бородки тряслись. — Прошу вас, молчите, соблюдайте траур.

— А у меня коронки во рту вылазят, — сообщил Саня.

— Он сказал «траур»? — удивилась Мария, но заговорила намного тише. — По ком траур?

— Тихо! Если будете шуметь, навлечете беду на всех нас.

— Бернар, — прошептала Анка. — Мне страшно. Что эти ведьмы от нас хотят?

— Тсс! — Я нагнулся и поцеловал мою девушку в губы. Сам не пойму, как это получилось, момент, вроде, был не особо подходящий. А может, как раз наоборот — самый подходящий? Хорошо, что она не заметила, как я расклеился. Я поцеловал ее, потому что почувствовал, как легко могу ее потерять, и пропустил момент, когда магистр с поклоном оставил на мостках свой кувшин.

Сам он не прикоснулся к белым доскам, он отступал назад, согнувшись в глубоком поклоне, и так пятился до самой кареты.

— Теперь можем ехать, — Уг нэн Наат тихонько притворил за собой дверь. На его влажных волосах и обшлагах плаща плясали голубые огоньки. — Баньши приняли угощение, это добрый знак.

— Они пожелали нам доброй дороги? — затаив дыхание, спросил Саня. Тут я с уважением подумал, что наш русский кровник совсем не так прост, как выглядит. Он прожил половину жизни в Сибири, но лучше меня изучил нравы Логриса.

— Они пожелали, чтобы на нашем пути не случилось дурного, — величественно кивнул фомор. — Почти наверняка, это пожелание относится к ближайшим часам в омуте. Баньши приняли наше угощение, но они не сиды-хранители, они лишь наши тени.

Я смотрел на реку. Теперь она походила на чешую змеи. Мостки растворялись, точно были сделаны изо льда. Пение неслось откуда-то издалека, заунывное, приторное, как лакричная карамель. После такого вечернего концерта хотелось встать под горячий душ.

Я подумал, что за горячий душ продал бы сейчас душу дьяволу. От нас от всех невыносимо разило котами, кровью и дымом.

— Они вам еще что-то сказали, Ваша ученость? — почтительно осведомился обер-егерь.

— Да... — Фомор помолчал, оглядывая нас с высоты своего чудовищного роста. — Они сообщили, кто из нас умрет.

Едва младшему советнику Коллегии перевели ответ, как она, со свойственной атлантам деликатностью, спросила, кто же именно должен умереть.

— Я имею право знать! — заявила она. — Если вы верите этим промокашкам с красными буркалами, то скажите честно! Потому что у меня уже болит плечо, и притирания толку не дают! Если мне суждено сдохнуть в вашей чертовой Изнанке, сообщите мне заранее. У меня есть дела, которые надо успеть завершить.

Тогда я не придал значения последним словам Марии. Мне было немножко стыдно перед отрядными и фомором за ее неучтивое поведение, но Уг нэн Наат не рассердился.

— Умирать не ваша очередь, — просто сказал он. — К великому сожалению, погибнет другой человек, честный и достойный.

Он повернулся и ушел к себе. Получилось завуалированное оскорбление, будто Марию обозвали нечестной и недостойной. На ближайшей каменной горгулье захлопали крыльями вороны. Я заметил, какая все это время стояла тишина. На реке растворились мостки, уплыл бесконечный белый саван, и пропал кувшин, оставленный фомором. Баньши испарились, и ничто не напоминало об их недавнем концерте. Я вспомнил, что так и не спросил магистра насчет содержимого кувшина, чем же он привлек внимание и расположение плакальщиц.

Нам стало легче. Священные духи, о как же нам стало легко, как только баньши покинули нас! Мы оглядывали друг с друга с веселым изумлением, и каждый, видимо, вспоминал страшный момент, когда мечталось о немедленной, избавительной смерти.

Ничего! Когда мы закончим дела, я поселюсь в Блэкдауне, или в другом замечательном городе Изнанки, и непременно открою все секреты. Невзирая на сегодняшние неприятности, мне все равно до слез хотелось остаться в Изнанке. Здесь был мой мир, где можно подвязать волосы лентами или убрать их под остроконечную шляпу, и никто не удивится моим ушам. Здесь можно обнимать деревья и не прятаться, можно водить Весенние хороводы, не выставляя часовых, и не ожидать, что любопытные соседи придут к тебе с факелами и вилами. Мой папа говорит, что обычные в борьбе за безопасность перебили почти всех разумных и неразумных соседей, но безопаснее их мир не стал. В их прекрасном мире никто не живет в безопасности.

— Бернар, они как привидения? — теребила меня Анка.

— Нет, они отражают нашу уверенность и наши страхи. В Измененном мире их нет, потому что там не привыкли следовать стихийным порывам.

— Стихийный порыв — это и есть баньши? — наморщила лоб Анка.

— Не обязательно баньши, — повернулся к нам дядя Саня. — Все это выглядит, как сказать, немножко страшновато, да? Мне и самому страшно. Надо привыкнуть к тому, что эмоции и мысли, верь-не-верь, обладают материальной силой. В Верхнем мире они задавлены, да и то порой прорываются. А здесь они свободны. Баньши — это, как сказать, чей-то конец, но не так однозначно. Это уверенность человека в том, что он не дойдет, понимаешь? А в остальных она увидела уверенность и силу. Насколько я помню, пожелание доброй дороги стоит дорого и действует получше заклятий. Вот только надолго ли?

Ближайшие события показали, что крайне ненадолго.