* * *

Я поставлю пластинку, пусть развеет хандру мою рок

Пусть сыграют меня на басах эти мальчики в черном

Пусть они пропоют обо мне между звуков и строк

Черный занавес сдернув.

Под ногами как тень будет занавес мяться и плыть

Поднимаясь наверх по ступеням, по небу, по нотам…

Помоги мне заснуть, помоги ненадолго забыть

Безнадежное что-то.

Кто стучится ко мне? Я кричу: «мне не нужен никто!»

Я, конечно, солгу, ожидая опять, что поверят.

Так не вышло. И вот, в черной шляпе и в черном пальто

Он остался у двери.

Потирая ладони, эта черная сволочь молчит

Но меняется свет, и меняется с ним представленье –

Я люблю его – на! – и бросаю к ботинкам ключи

Отменив воскресенье.

Воскресенья не будет. Амадея не будет. И рок

Поднимаясь наверх по ступеням, по небу, по нотам,

Позабудет меня где-то там, между звуков и строк

На крыле самолета…

Коля сразу узнал стихотворение и остановился на полпути, дослушать. Боброва обожала писать о черном человеке, который злодейски отравлял и без того тяжелую жизнь поэтессы, с упорством киношного маньяка появляясь в самых неожиданных местах – в подъезде, в автобусе, под кроватью, в ящике с нижним бельем (это был очень эротичный образ – черный человек, обвешанный бюстгальтерами, вылезал из ящика и мрачно сверкал глазами; лицо его, естественно, было прекрасным и мертвенно-бледным). Но эта вещь Коле чем-то была близка. Он даже помнил последние строки наизусть и однажды читал их Портнову и брату Алеше. Алеше понравилось, Портнову – нет.

Однако перед кем сейчас выступала Боброва? Голос ее звучал громко и отчетливо, публика в кабинках слушала между прочим, одни улыбались, другие сосредоточенно жевали, третьи просто внимали. Последнее слово стихотворения Боброва выдохнула, чуть протянув «л», как настоящая артистка. И умолкла. Рыжий кот потянулся, зевнул и лениво куснул лист какого-то полуживого растения, стоявшего в горшке на подоконнике.

Коля подошел к стойке, попросил барменшу принести пепси или фанту, только из холодильника. У него поднялась температура, он не знал, по какой причине, и думал сбить ее холодным лимонадом.

Возвращаться на место почему-то не было желания. Он огляделся. Посетители пили, ели, говорили и смеялись. Голоса сливались в гудящий шум. Музыка играла тихо – Коля стоял рядом с динамиком и едва мог расслышать слова лирической песни с красивой мелодией. А расслышать хотелось. Он еще был во власти того чуда, что выдернуло его из долгой депрессии и бросило в жар эротических чувств; он бы продолжил праздник, но не был уверен, что Боброва способна на большее и поможет ему сделать следующий шаг вперед. Она была его сталкером и в то же время его Сусаниным. Она могла завести далеко и там оставить, а могла сама заблудиться в трех соснах. То есть, на нее надежды было мало.

Барменша дала ему холодную бутылку пепси. Он взял ее за горлышко и пошел к своей кабинке. Боброва с кем-то разговаривала. Коля слышал только ее голос. Она возбужденно рассказывала о вечере поэзии, состоявшемся недавно в…

Коля замер. На его месте сидела Лю.

IV

Позже Коля пытался вспомнить, что было потом, и не сумел. Память сохранила только короткие эпизоды и обрывки фраз, и это было обидно, потому что вечер, безусловно, мог считаться историческим в Колиной жизни. Лю, Люба, Любовь – его судьба. Сейчас ему казалось, что он знал это с самой первой их встречи, с самой первой секунды, когда на той попойке у Анжелины услышал ее тонкий насмешливый голос и повернулся, чтобы увидеть ее.

Ночью, расставаясь с ней, он сказал об этом. Лю тихо засмеялась и ничего не ответила, но Коля был уверен, что она все чувствует точно так, как он. Все, что впрямую или косвенно касалось их двоих. Было бы иначе – он проводил бы ее до дома и у подъезда попрощался. Но Лю пригласила его к себе, не выдумывая повода вроде чашечки чая на дорожку, а откровенно сказав, что Коля должен остаться у нее на всю ночь. Значит, почувствовала эту связь между ним и собой, поняла, что не стоит терять время на условности.

Он остался, но в половине четвертого, после второго стакана портвейна, его замутило, и он, не желая, чтобы Лю была свидетелем его слабости, ушел. Во дворе, за помойкой, его стошнило. Сразу стало легче, однако возвращаться к Лю он не решился. Все потом, подумал он, все еще будет потом.

Жаль, что он так много выпил в рюмочной и жаль, что он был там с Бобровой. Вот что он помнил совершенно отчетливо – это глаза Бобровой, причем не в те минуты, о которых теперь и думать было совестно, а в момент прощания у метро. Ирина так же хорошо, как Коля и Лю, понимала: не то что любовного треугольника, а и простой дружеской вечеринки втроем не будет. Мавр сделал свое дело – определил место встречи двух влюбленных – и теперь может уходить. И она смотрела на Колю, словно прощаясь, хотя могла увидеть его уже наутро в институте, и дальше – каждый день. И все же это было именно прощание, в том смысле, который ни для Коли, ни для Ирины не являлся тайной.

Коля тяготился печальным взором Бобровой и желал ей провалиться на месте, если уж она не понимает, что давно пора уйти. До закрытия метро оставалось минут сорок, Лю часто поглядывала на свои маленькие наручные часы, но ничего Ирине не говорила. Вероятно, из деликатности. Коля, во всяком случае, молчал по этой причине. И ночевать бы Бобровой на улице (или в постели с Колей и Лю, поскольку они вряд ли решились бы в столь поздний час оставить ее одну), если бы она не опомнилась вдруг и, кивнув обоим, не побежала к дверям метро.

А они медленно пошли назад, держа курс на Старый Арбат, адрес прописки Лю. Там она жила в небольшой коммунальной квартире, в одиннадцатиметровой комнатке, очень уютной и теплой. Позже, уже лежа в своей кровати, Коля под тихий храп Портнова мысленно бродил по этим одиннадцати метрам, и мысленно же присаживался на мягкий диван, на подлокотник глубокого кресла, трогал пальцем бархатистый толстый лист неведомого растения, живущего в горшке на широком подоконнике, протирал рукавом пыль с полированной крышки стола… Как он хотел бы жить там вместе с Лю – он и себе не признавался. Слишком быстро все случилось. Нежданно-негаданно, он не был готов к такому повороту событий…

* * *

– Ну и вид у тебя, брателла, – сказал Портнов, нависая над Колей.

Коля проснулся, но глаз не открывал, ждал, когда Портновская тень отодвинется в сторону. Он и сам знал, какой у него вид. Мало того, что синяки до сих пор переливались на лице, так еще и вчерашняя пьянка, и короткая ночь, и ужасный сон (кошмар в прямом смысле слова) наверняка добавили желто-зеленых красок. «Ни грамма, ни капли… – уже начиная мучиться похмельем, думал Коля. – Никогда в жизни… Ни за что…»

Портнов наконец отошел, и Коля сел в кровати, попробовал открыть глаза. Не так-то просто оказалось это сделать – веки накрепко склеились. Пришлось разлепить их пальцами. Портнов противно заржал.

– Да пошел ты… – буркнул Коля, вставая.

В такие минуты даже лучший в мире сосед казался очень неприятным типом. Переселить бы его в другую комнату, к Вяткину, например. Пусть бы там шутил сколько вздумается, а Коля жил бы один и наслаждался своим обществом…

Смех оборвался.

– Пива хочешь? – деловито спросил Портнов.

– Да, – сказал Коля.

Портнов накинул куртку и вышел.

«Пусть себе живет здесь, – подумал Коля, одеваясь. – Такой хороший парень все же. Чуткий, внимательный…»

Чуткий внимательный Портнов вернулся с пивом через десять минут. Коля ножом открыл бутылку и присосался к холодному горлышку как пиявка. Он хотел выпить сначала половину, а остальное через некоторое время, но выпил все. Поставил пустую бутылку на пол, обернулся к Портнову.

– Лучше? – осведомился тот.