в середине материка

больна здесь моя нога

больна здесь моя рука

больна здесь моя душа

и только отец здоров

и когда он спрашивает ну что, так где ты готов

посмотреть за край?

какая разница, говорю,

вот здесь и давай

Гостиница

на севере дыра

и смыслов ноль

зато внизу полно всего – филистимляне,

Самсоны, битвы храмов…

без стихов

я замурован в Дойчланд третьи сутки

со мной здесь пара книг,

сыр,

хлеб

и соль,

бутылка к ужину – спасения фено́мен,

надежный, с кнопкой, нож

зудит в кармане

всё как всегда –

тотально автономен

и нежный русский мат

хранит меня в рассудке

жизнь человека есть комментарий

к его судьбе

который он пишет без пауз в своем труде

но и судьба есть в общем-то сноска

а сверху – текст

сплошных повторений

и общих

избитых

мест

нам ничего с тобой не угрожает

нас оставляют ночью длиться вроде

и мы живём за пазухой у Бога

и всё идет естественным путём

как в Африке, где лишь колдун деревни

глядя насквозь, в растерянном уроде

дар джунглям шлёт

и метит лоб урода

куриной лапкой и кривым ногтём

мне стало тесно

в стихах моих друзей

не интересно

нет колодезей

с живой водой безумных смыслов

а что без них поэт?

он изнутри и сух и спет

был родником, а стал в углу

стоять железным коромыслом

Наверно я неправ

несправедлив

предвзят

бесстрастья –

ни на грош,

страстей –

полны амбары

в мозгу ведут базар

языческие лары,

Сиддхарта,

Иисус…

и семь свечей горят

Сегодня ничего не написал

вообще не бы́л

Архангелов,

Престолы,

Господства,

Власти,

гениев,

их школы

послал и дрых

раз я, –

Бог тоже спал

У Тютчева – «пылающая бездна»

у Шопенгауэра – «черный океан»

а в щель меж ними жизнь пролезла –

трюк иллюзиониста,

жажд стакан…

и вот ты здесь.

и слаще нет мгновенья –

рассматривать экран,

где бездны на углу

стоишь не ты.

а ты – стихотворенье

бумажной птичкой шлешь

в кругом живую мглу

Молот жизни

бьёт старается

в го́да наковальню

это смерть перемещается

из прихожей

в спальню

Я бре́жу

и брюзжу́

и в шкуре тредиаковской

ползу через Неву

средь полыней

и льдин,

а на мосту народ,

культуры господин,

сверяет вопль мой

грамматикой московской.

Не звонит телефон

болит спина

высыхает во рту слюна

всё готово для нашей невстречи

и бессмысленность речи

воздвигается как стена.

Не научился жить.

узнал об этом, читая книги.

в книгах искал оправданье,

искал образцы себя.

нашел лишь соблазны духа,

только ума интриги.

а тело не остановишь,

тело уходит, грубя…

Я видел человека – он стоял,

я видел человека – он сидел,

я видел третьего – он на бегу лежал,

потом четвертого – он полз и песню пел,

еще был пятый – он пахал в полях,

за ним шестой – тот от себя балдел,

седьмой, ну, этот ковырял в зубах,

восьмой шил дело третьему, чтоб сел,

а не валялся, тунеядец, днем,

и был девятый за моим окном,

он был смурной, он мялся с топором,

меня, десятого, он ждал у входа в дом.

Весь толк исходит от народа,

а бестолочь – от единиц.

откройте пять любых страниц

в любое время дня и года

и вы увидите – их написал народ,

поскольку всё здесь вам ласкает души.

но раз в квартал, когда наоборот

вам единица лезет в уши,

она их не ласкает, а дерёт,

она их какафонией изводит, –

и тот, кто слушает,

озлоблен и не пьет,

и казнь вредителя с утра его заботит.

Я временный жилец

в этой квартире.

здесь до меня жила больная тётя.

как к нам войдёте,

комната налево.

она жила в ней, словно королева,

и двери запирая изнутри,

кричала:

«отворите, упыри!»

ей отвечали:

«отворим, конечно!

ты только ключик поверни в замочке».

вот так бежали тётины денёчки:

не лучше, чем у всех ее врагов,

но и не хуже.

теперь вот жду,

кто дверь мне отворит,

без дураков,

снаружи.

Когда я вернулся в шестьдесят девятом

оказалось что я никому не нужен

помню стоял на кухне готовил ужин

яичницу заливал томатом

резал хлеб, огурец а за ним второй,

доставал из буфета солонку

и никто не командовал мной

никто не орал вдогонку

рядовой понедельник-вторник

почему не приветствуете старшего по званию

а я отвечал среда-плюс-пятница

приветствовать вас рука отвалится

и тут начиналось четверг-четверг-

понедельник-четверг-суббота

и глазел на наш лексический фейерверк

весь состав радиовзвода,

а я стоял на кухне, я готовил ужин

я к губам подносил свой первый стопарь

и был наконец-то никому не нужен –

как отрёкшийся царь

Упрекала меня,

что пишу только о самом себе,

что ее судьба меня не интересует,

что живу вообще-то как воробей в трубе,

наверху, где в голову дует

а труба высока,

но уходит она основой в печь

и только макушкой в начало неба,

и когда внизу готовы разжечь

камин или испечь хлеба,

жарят вместе с тем и глупого воробья,

и хозяйка твердит в плаче,

прости,

я конечно твоя,

но любить не могу иначе

cold cold feeling it’s like ice around my heart[9],

когда я думаю о ней,

о Родине моей,

но не спускаюсь как Орфей

в её кандей[10],

а здесь стою на скалах из базальта