по эту сторону все божеские смыслы,

по ту –

звериный вой

ужас жизни

приходит не во сне,

когда нет сил бежать,

а во время бессонницы,

когда силы есть,

но бежать некуда

из двух первичных чувств,

подмеченных Шаламовым на зоне –

злости и равнодушия –

только злость.

на равнодушие нет времени.

«Не переставая стыдно за свою жизнь… Я сам себе гадок и противен».

(Лев Толстой, январь 1910 г.)

сегодня не фартит.

не жизнь – сплошная лажа.

дела белы как сажа.

лишь ненависть саднит.

таков мой жалкий день,

убогий длитель тела.

сознанье отлетело.

в уме обид плетень.

и только граф Толстой

(о, путь сравненья сладок!)

всё пишет, что он гадок,

спасая подвиг мой.

опять стою в метро

смотрю в туннель

а из туннеля смотрят кровь и баня

и свет в конце

свет в красноватой мгле

там ширится звезда, её несет в стволе

купец калашников,

всемирный дядя ваня

Мотольская больница в Праге

1.

я совсем заболел

ждет меня трансформация, вроде

всероссийской крестьянской реформы:

свобода, но без земли

и еще двухголовый орел

(в нем черно́быльский ангел, в уроде)

ну и санкт-ленинград –

слабым отсветом в звездной пыли

2.

стали мерять давление,

а давления нет.

всё что есть – настроение.

непонятный предмет.

всё что есть – испытание

чьей-то странной судьбой:

одиночки, дознания,

их конвейер тупой,

зоны зависти, пропасти

беспричинной хандры,

выпадение в области

абсолютной муры,

а потом та nemocnice[2],

где краткость дня

постепенно становится

длинней меня.

3.

еще жив, а уже привязали бирку

вон, висит на правом запястье

отправляюсь на остров блаженных,

увижу Кирку[3],

пару свиней, испытывающих счастье,

всех героев греческого аго́на,

и себя – гения плагиата –

не выходя из вагона,

проезжая долиной Иосафата[4]

…аle ne teď![5]

не сегодня…

брошена сходня

с лодки на берег

есть еще время

есть еще дом

входит вестник ре-анимации,

говорит: «шалом!»…

да нет,

это saniťák говорит jdeme[6]

всё проще дни

всё чаще ночи

всё дольше отдых у обочин

всё больше мы одни

ты счастлива, что всё так просто:

цветы растут, болезни роста

приходят к ним, и ты одна

судьбою им дана

так протекает в этом Лимбе[7]

жизнь беззаконных человек

их головы сияют в нимбе

им песнь поют битлы в наушник

резвится Бог как пэтэушник

и бьет с седла как печенег

книга «Тристий» пришла ко мне

в тесноте моих лет

нет, я не был разбужен

и не был согрет

просто стал я внезапно

родным языком,

позабыв это тело с его стариком

Песах

Ангел Божий полу́ночью шел мимо двери,

миновал,

не потребовал выйти во двор

а за ним словно звери тащились ручные евреи

на которых я в щелку глядел

как непойманный вор…

всё пройдёт и меня

перед сном расцелует хозяйка

но глухое стесненье, боюсь, отзовется в груди…

я пристроюсь в хвосте…

я как в детстве рвану до Клондайка

за собачьей упряжкой…

…пустыня, Синай впереди…

рабби симо́н сын гамалии́ла приговоренный к распятью

сказал

«человек должен готовиться к смерти

не доискиваясь причины»

в идущем суховее нет кручины

а только Промысел

его порыв с утра

мне тормошит опушку на макушке

и лысину шершавит рукавом

я католический монах в расцвете вишен

я дзэнский мастер, я почти не слышен

меня обходят пыльные ветра

и путь спросить не знают у кого

и я как дух сходил

туда где гад морской

глядит погибелью в глаза аквалангиста

и на горе стоял

и видел под собой

все царства а внутри

Христа-сепаратиста

и по пустыне брел

и на болоте пил

и от фабричного выматывался гнуса

и персом пал в резне у Фермопил

и жег костер

молясь за душу Гуса

и был везде как перст блаженно одинок

и умирал

и оживал от боли

и поздно понял я

что Запад есть Восток

а воля есть – лишь версия неволи

жизнь кроманьонца чудесна сознательна коллективна

уже не каждый как медведь

сосет свой одинокий палец

есть даже первый интеллигент

считающий что эта жизнь

фиктивна

что много кроманьонцев суть

один большой неандерталец

Блюз границы

последний дом

и Лилипутии конец

за нею Австрия

за Австрией Равенна

в Равенне Мандельштам, он там славист и чтец,

на четверть ставки жнец, заготовитель сена

нам на́ зиму, на жизнь, на холода,

на наши тощие года,

на наши толстые от кожи города,

где дух-трава в булыжниках растет,

пока наш катапульт, – эпический во гневе! –

долбит по площадям,

чтоб где-то чьей-то Еве

уж не было с чего

сорвать запретный плод.

да черт с ним, ладно.

Лилипутии конец.

обиды жрут ее.

суды ее пусты.

закон приказывает ей – хотя б окошку

прощальному гореть…

горит, но понарошку,

здесь, где всамделишный, возможно, только ты…

так что там – «…крайняя звезда в конце села –

как свет в последнем домике прихода?»[8] –

а может погранцы?

да нет, у перехода

вьетнамцы гномов продают –

и ночь светла.

Исаак и его Авраам

я сижу на горе́