"Я, конечно, в баскетболе ничего не смыслю, но мне кажется, ты хорошо играешь! Между прочим, многие девчонки за тебя болели!"
"А ты?"
"Ну и я, конечно…"
Потом была сессия и крепнущая взаимность моей избранницы. Конечно же взаимность, конечно! Иначе, зачем ей было каждый раз звонить и интересоваться, как я доехал? Зачем каждый вечер говорить со мной по телефону на ночь глядя, если мы недавно расстались? Зачем жаловаться, что завтра экзамен, а она ничего не знает? Зачем сетовать на глупую Верку, которая приезжает к ней якобы готовиться, а вместо этого без умолку болтает? С какой стати звонить мне утром и просить погулять с ней вечером, так как она совсем не бывает на свежем воздухе? Я приезжал, она выходила, и я всякий раз столбенел, глядя, как она несет мне навстречу свои веретенобокие, тесногрудые, увенчанные медовым капюшоном волос достоинства. Как шелковисто струится и колышется на ней переливчатое платье, в которое как в разноцветную обертку заключены конфетные изгибы ее карамельных бедер, мармеладной талии и леденцовых плеч. Она наплывала на меня миндально-имбирным облаком, подхватывала под руку (уже не заколка, не пуговица, не тень, а подставка для ее легкой, горячей ладони), и мы неторопливо и обстоятельно кружили вокруг Чистых прудов, глядя, как вечерние облака тают в них, словно розовый сахар. Мы шли, и мне казалось, что впереди нас следует глашатай с барабаном, потому что все – и мужчины, и женщины подхватывали и провожали нас взглядами. В самом деле: в наших гуляниях было что-то демонстративное. Словно выставляя меня напоказ, она оттеняла мною свои достоинства. Отбросив ложную скромность, скажу: да, кавалер я был видный, и то что меня выбрала такая красавица лишь подтверждало этот факт. Но я не мог отделаться от мысли, что находясь с ней, лишь заполняю собой место, которое не терпело пустоты. Такую, как она невозможно представить без поклонника. Не я, так другой.
Я встречал ее после занятий, и она со словами "Вот тебе, неси" вручала мне красивый заграничный пакет с тетрадками, а сама предавалась милому, мелодичному щебетанию. Я шел рядом и чувствовал себя служебной собакой. Иногда ее красивое лицо вдруг становилось чужим и отрешенным, заставляя меня вспоминать Натали с ее тщательно скрываемой тайной. Оказалось, ее полное имя – Полина. "Чудное имя!" – узнав, воскликнул я. А вот ей оно не нравится. Еще с тех пор как мальчишки в детстве дразнили ее "Полюшка-поле". И сегодня, когда бабушка называет ее Полюшка, ей так и кажется, что по ней едут герои на лошадях. Бр-р-р! Даже дрожь пробирает! Еще ее дразнили калиной-малиной, а потом – лианой-сметаной: за что и сама не знает. Она же завидовала двум девочкам из их дома, которых звали Ксюша и Нюша. И все время упрекала родителей за ее дурацкое имя.
В начале июля она пригласила меня к себе. В солидной трехкомнатной квартире с окнами на юго-запад жили важные родители. Оба энергичные, статные, по-московски породистые. Оказалось, что ее представительный отец был начальником отдела в самòм Минфине, а мать, обладательница высокомерной красоты, работала в Замоскворецком райкоме партии. Меня легкомысленно и поверхностно расспросили и оставили в покое. Другими словами, не придали значения. Помню, меня это задело. Уже позже теща подтвердила мое впечатление. Выяснилось, что они приняли меня за очередного Линочкиного ухажера, которых она иногда приводила в дом, как бездомных котят.
На столе в ее комнате среди россыпи придавленных толстым стеклом семейных фотографий я обнаружил небольшой квадратик с белым уголком. Когда я спросил, кто на ней, Лина отмахнулась: "Так, один знакомый". Знакомый занимал почетное центральное место в коллекции и был очень даже недурен.
В то лето я не поехал в стройотряд, потому как всерьез опасался, что если не буду рядом с ней, то к осени ее у меня уведут. Мою барыню ждала дача в Немчиновке, и мне было дозволено ее навещать.
2
А в августе они едут в Крым, объявила мне вечером Лина, собираясь утром ехать на дачу. Так что приезжай. Не забудь – Немчиновка, Белорусский вокзал. Но как же я тебя там найду? Я позвоню оттуда, мы договоримся, и я встречу тебя на вокзале. Пока! Пока, моя бессердечная чистюля, небесный взгляд, волосок к волоску, алмазные искорки в ушах! Даже не знаю, как проживу без тебя эту ночь…
Мне пришлось промучиться целых три дня. И лишь на четвертый раздался звонок и беззаботный июльский голос поинтересовался, готов ли я приехать.
Оказалось, в их забытом богом поселке высокомерные электрички останавливались крайне редко и неохотно. Пришлось приспосабливаться. Спускайся с платформы и иди к вокзалу, было велено мне по телефону, что я и сделал. Сиротливо растущая из травы платформа так и осталась бы потертым грязновато-белым тире на карте зеленого славословия, если бы не старинный, породистый вокзал. Гостеприимное радостное сооружение высотой в четыре человеческих роста было исполнено в неуклюжем самодержавном стиле и своим видом словно предупреждало: "Здесь о вкусах не спорят". А вот и моя красавица! На ней голубое шелковое платье (о, нет, я сейчас упаду и не встану!), к которому льнет возбужденный ветерок (о, как хочу я быть легким ветерком, сказали бы во времена Александра Сергеевича!), и кремовые босоножки. Волосы забраны в хвост, она стоит, скрестив на груди руки, и нетерпеливо переминается. Ее нежные темно-розовые коленки матовы и не отмечены еще тем полированным блеском, который они приобретают с годами. Мимо идут невзрачные груженые люди и пялятся на нее. Увидев меня, она встрепенулась и приготовилась к встрече. Мы сошлись, и ее надменный носик при попустительстве расслабленных губ допустил на лицо благосклонную улыбку.
"Ну, здравствуй! Как добрался?" – приветствовала она меня и повела на ту сторону поселка, где в разлинованной его части жила душа Эвклида.
На обнесенном почерневшим штакетником участке нас встретила моложавая бабушка Варвара Петровна (дедушка Владимир Иванович в тот момент обходил знакомых). Приветливо поздоровавшись, она обвела рукой хозяйство, включавшее добротный рубленый дом, просторную баню, три раскормленные, вдвое выше дома сосны, коренастые, раскидистые яблони, тонкорукие плакучие сливы, жеманную рябину, субтильную сирень, грузные пионы, приторные флоксы, кудрявые грядки укропа и петрушки. Мой звериный нюх необыкновенно обостряется, когда рядом со мной двадцатилетняя девственница, пахнущая солнцем, вольным ветром и высоким небом.
Покончив с приветственной частью, перешли в дом. Внутри царил рукотворный рубленый уют. Все двери и окна были открыты настежь, и дом дышал во всю силу своих деревянных легких. Приветливый и основательный, он был обставлен солидной, грузной мебелью, возрастом никак не моложе старушкиного. Меня хотели накормить, но я отказался, и меня усадили за чай. Мною деликатно интересовались, и я охотно отвечал. Лина показала свою комнату, в которой пряный девчоночий запах мешался с зеленым дыханием настежь распахнутого окна. На столе – прошлогодний номер "Иностранной литературы", рядом – аккуратно заправленная кровать. Чего бы я только ни дал, чтобы прильнуть к надушенной подушке!
После обхода дома славная, бодрая старушка провела меня по участку, и мы обсудили с ней тонкости калийной подкормки помидоров. Лина стояла в стороне, поигрывала коленкой и наблюдала за нами со скептической улыбкой.
"Ба, ну, хватит! Мы идем купаться!" – наконец не выдержала она.
"Чтобы к обеду были!" – велела Ба.
Я подхватил наши сумки, и мы вышли за калитку.
"В общем, так, – надев важные черные очки, превратившие ее в зарубежную актрису с обложки журнала "Советский экран", провозгласила Лина. – В нашем пруду купаются только мальчишки и лягушки, так что купаться мы ходим в Ромашково. Надо выйти на Советский, дойти до шоссе, а там рядом. Всего километра три. Согласен?"
