"Скажи, чем я тебе плоха?"
"Ты лучше всех!" – выкрикнул я, упал перед ней на колени и уткнулся в подол темно-вишневого платья. Она гладила мою голову, давилась слезами, а потом сказала то, что говорили мне почти все мои женщины:
"Я всегда знала, что у нас ничего не получится…"
Я вслушиваюсь в далекий гаснущий звук. Тихая, чистая, печальная нотка фа. Не чужая той тонике, что заложила Софи. В ней слышится робкая попытка субдоминанты образовать свой собственный лад. В ней видится влюбленная муза, которую я предал. Прости меня, моя милая, бедная, добрая Лара! На тебе заканчивается предыстория моей жизни и начинается настоящая история. Не хочу с тобой расставаться, но меня ждет моя роковая, богоизбранная жена.
Лина
1
У нее были предлинные ноги, на которых, покачиваясь, как на рессорах, перемещалась ее гибкая, капризная фигура, а силуэт кичился резными бедрами, тонкой талией и узкими плечами. К длинным ногам – длинные волосы. Когда я губами касался ее высокого теплого лба, они под моими глазами густым светло-русым потоком обтекали ее гладкую головку и сливались на затылке в пышный пенистый узел. Перед ее тонкой запатентованной красотой хотелось преклонить колени, а от ее гибельного облика не удалось бы укрыться и в монастыре. Она была невероятно, невозможно, немыслимо хороша! Моя вечная юность и мое любовное заклятие, мой заоблачный восторг и мои адские муки, мое божественное откровение и моя исступленная молитва, мое отчаяние без дна и бездна безумия – это все она, она, она! Do You Love Me As I Love You, моя гаррота, моя "железная дева", моя немилосердная дыба?..
Как известно небесам интересны только браки, а стало быть, мои предыдущие женщины не представляли для них ни малейшего интереса. О, этот судьбоносный миг, когда небесные брачные инстанции вручают тебе женщину и говорят: "Вот твоя Ева. Плодитесь, размножайтесь и будьте счастливы!" Можно забыть свое имя, но только не первую встречу с будущей женой. Даже если однажды она становится бывшей.
Впервые я увидел ее на репетиции, где она случайно оказалась с подругой. Они задержались в институте и уже направлялись домой, когда проходя мимо конференц-зала, услышали музыку. Как она потом рассказывала, заглянуть в зал ее заставило внезапное и неодолимое любопытство. Вот вам лишнее подтверждение руководящей и направляющей роли заоблачных сил! Случилось это в середине мая восемьдесят третьего, и я в то время был вполне счастлив с Ларой.
Пользуясь случаем, присмотримся к той небольшой и бескорыстной компании наших почитателей – постоянных и полномочных представителей публики и, своего рода, членов негласного джаз-клуба. Лишь единицы из них понимали толк в гармонии, свинге и синкопе. Другие приходили, чтобы потешить ритмом темперамент, третьи выгуливали на вольных джазовых хлебах мятежную мечту о заморской свободе, четвертые – чтобы приобщиться к продвинутой компании. Иногда в зале собирались до пятидесяти человек, но завсегдатаями из них были не более десятка, и девушки, как ни странно, преобладали. Состав любопытствующих постоянно менялся, но для их положительно заряженного ядра мы всегда находили время, чтобы выслушать благожелательные комментарии и дельные советы. В конце каждой репетиции мы угощали их бодрой блюзовой темой – например, Duke's Place Эллингтона или Blues In The Closet Бада Пауэлла. Мы – это жизнерадостный Рома-сакс, вальяжный басист Аркаша, узкоплечий ударник Толик и ваш покорный слуга. Все вместе это называлось "Джаз-квартет Юрия Васильева". Популярность наша дальше института не распространялась, да мы ее и не искали. Мы дружим до сих пор и, бывает, съезжаемся ко мне на дачу для jam session.
Тем памятным майским вечером я, сидя вполоборота к залу, доигрывал свою часть импровизации (это была чудная, легкая тема Lover Come Back To Me Зигмунда Ромберга). Мои пальцы с воробьиной живостью порхали по клавишам, когда дверь в зал приоткрылась, и в боковые проемы моего зрения вторглись две женские фигуры. Хорошо помню мгновенное раздражение, которое я тут же выместил на неповинных клавишах. Вот, кстати говоря, наглядная иллюстрация импрессионистской сути джаза: домашняя заготовка соединяется в нем с текущим настроением, и это всегда неожиданно. После меня вступил Аркаша, и я, поручив пальцам сопровождать его басовитый форшмак, скосил глаза в зал. Там в проходе между рядами, не доходя метров десяти до основной группы, остановились в нерешительности две девушки. Даже того подслеповатого освещения, каким в отличие от яркой сцены страдал полутемный зал, оказалось достаточно, чтобы признать: одна из них была королева, другая – ее служанка, и обе явились сюда прямо из сказки. Я играл и боялся, что сказочные гостьи не выдержат напора синкопированной реальности и уйдут, не дождавшись моего внимания. Но нет – словно в подтверждение своей кочующей сказочности, они сделали привал: робко присели у самого прохода и уставились на сцену. Не дожидаясь, когда раздумчивый Аркаша изольет свою бубнящую душу до последнего квадрата, я энергичными аккордами, как пинками заставил его закруглиться, обозначил тему, загнал ее в угол, украсил коду пригоршней витиеватых восьмушек, после чего объявил перерыв и, удивляя всех неожиданной прытью, ринулся на глазах моих почитательниц к новеньким.
По мере нашего сближения скудный свет на королевских чертах сгущался, они обнаруживали резное совершенство и складывались в нежное, тонкозвучное лицо. Растерянно улыбаясь, я неудобно извернулся и опустился в кресло перед незнакомкой пронзительной красоты. Сильное и внезапное изумление сразило меня наповал. На меня с вопросительным удивлением глянули чудные серые глаза, в которых я разглядел свою погибель. Это выражение ее лица моя память запечатлела навечно. Оно стало для меня чем-то вроде "Черного квадрата", из которого впоследствии проступила и расцвела черно-белая радуга наших отношений. Как часто она потом смотрела на меня подобным образом, всякий раз отсылая к самому первому моему видèнию и принуждая отыскивать в ее взгляде отклонения от эталона! Они – верстовые столбы супрематизма наших дней. Все остальное – причудливая игра света и тени на неподражаемо прекрасном, любимом лице.
Нечего и говорить, что изваявший ее лицо небесный скульптор позаботился и об остальном: безупречными были шея, плечи, руки и бюст, и над всей этой королевской недоступностью витал едва уловимый запах духов. Прикрывая воскресшую юношскую робость шутовской строгостью, я спросил из какой они группы, и бойкая служанка назвала. Третьекурсницы. А как зовут? Я – Вера, охотно призналась служанка, а это…
“А это Лина” – строгим голосом объявила королева.
Если у нее и были изъяны, то не в голосе. Мешая отчаянную робость с надеждой, я спросил, могу ли их после репетиции проводить. Служанка открыла улыбчивый рот, но королева, сверкнув строгой сталью, опередила ее:
"Спасибо, не надо!"
Служанка недоуменно глянула на нее.
"У нас еще кое-какие дела" – снизошла до пояснений королева, и ее ангельское лицо украсилось капризным выражением избалованной вниманием девочки.
"Идем, Верка!" – приказала она служанке, и я проводил их беспомощным взглядом. Нет, нет, так не бывает: ни малейшего изъяна, ни видимого подвоха – безупречно узкобедрые, длинноногие достоинства!
Весь вечер внутри меня бушевал разрушительный торнадо. Срывая с пьедесталов привычные вещи и понятия, он возносил их в черную высь, чтобы обрушить и предъявить мне их жалкие обломки. Он потешался над моим привычным миром, оскорблял мои святыни и перечеркивал мое прошлое. Он обесценил мои ценности и девальвировал авуары. Он объявил ничтожными мои достижения и признал притворными мои былые чувства. Он разметал и пустил по ветру мою самонадеянность и свернул шею самолюбию. И когда над пустырем моей души стало тихо, я подсел к пианино. "Джаз модерн квартет", "Свингл Сингерс" и Бог мне в помощь! Закатив глаза, я заиграл "Air" Баха, со стиснутым горлом и навернувшимися слезами возводя внутри себя солнечный, бриллиантово сияющий, в виброфоновых переливах храм. Возвел и утром проснулся обновленным. Я стал другим – самоотверженным, возвышенным и великодушным. И даже если бы я не добился Лины, я бы таковым и остался, ибо узнал, что на свете есть девушка, самого существования которой был недостоин. Это было тотальное, всепоглощающее обновление, о котором степные волки с их бессильным смятением, беспредметным беспокойством и беспричинной болью могли только мечтать. Таким я ближе к полудню и оказался под дверью ее аудитории.
