"Господи, ну что я такого сделал?" – стонал я.
И в самом деле – какая муха меня укусила? Ведь я вполне мог прикинуться этаким высокомерно-утомленным салонным пианистом – что-то вроде белого Тэдди Уилсона. Всего-то и нужно было поменьше говорить, побольше улыбаться, а в конце окатить публику россыпью элегантных серебряных пассажей из "Розетты". Тогда почему я вел себя так вызывающе, так развязно? Да потому, что я с порога уловил крепкий запашок недоброжелательства! Неприятный, оскорбительный, между прочим, запашок. Это когда тебе еще до суда отказывают в презумпции невиновности.
"Ничего ты не сделал! Будь ты хоть ангелом – они все равно бы не согласились, потому что ты русский ангел…" – шептала Софи, уставившись в пространство.
"Сонечка! Ты меня любишь?" – горячился я.
"Люблю…" – шептала Сонечка.
"Тогда переезжай ко мне, и мы завтра же подадим заявление!"
"Нет, я не могу разорвать отношения с родителями…" – шептала Сонечка.
"Ну причем тут они? Что – деньги? Не нужны нам их деньги! Мы прекрасно без них проживем!" – кипятился я.
"Ты ничего не понимаешь…" – шептала она, и слезы текли по ее безжизненным щекам.
"Но тебе же жить со мной, а не с родителями!" – надрывался я.
"Я так и знала, я так и знала, что все так будет…" – между тем бормотала Софи, блуждая по миру невидящим взглядом.
Прострация есть верный признак несчастной любви. Если ваша любимая после ссоры впадает в раж, а не в прострацию, значит, она вас не любит, так и знайте. Софи безусловно находилась в прострации. Облегчая ее страдания инъекциями поцелуев, мне удалось узнать следующее: оказывается, ее семья всегда мечтала уехать в Израиль и увезти с собой память о близких и дальних родственниках, которых Сталин перестрелял, как куропаток. Ее брат к этому времени закончил физтех, и теперь ждали, когда она закончит свой филфак. Но документы поданы, и ответ может прийти в любой момент. Если она останется, она никогда больше не увидит свою семью. Если уедет – никогда не увидит меня. Если только я не соглашусь уехать с ней в Израиль…
"Ты поедешь со мной в Израиль?" – спросила она, глядя на меня припухшими от слез, полными испуга и надежды глазами.
Ах, Софи, моя прекрасная, желанная Софи! Да я поеду за тобой хоть к черту на кулички! И вдруг меня осенило.
"Я знаю, что нужно сделать" – сказал я с мрачной решимостью.
"Что?" – вскинула лицо Софи, и я вопреки горестным обстоятельствам залюбовался ею. Нет ничего прекрасней, чем заплаканное, озаренное надеждой лицо любимой!
"Нам с тобой надо… ну… ну, это… ну, как его… – искал я приличный синоним слову "переспать", и вдруг выпалил: – Стать мужем и женой! Вот!"
"Как это?" – округлились глаза Софи.
"Послушай, послушай! – заторопился я. – Ты переночуешь у меня по-настоящему, а потом мы придем к ним и скажем – так, мол, и так, поздравляем, вы скоро станете бабушкой и дедушкой! Им же тогда некуда будет деваться, понимаешь?"
"Н-е-ет, Юрочка, это не выход…" – разочарованно протянула Софи.
"Ну, почему не выход, почему?" – кипятился я.
"Так нельзя. Это перемудрин какой-то…" – вдруг твердо сказала Софи, подобрала последние слезы и спрятала их вместе с платочком в карман пальто.
Именно с этого дня ведет отсчет период полураспада (он же полупериод распада) наших отношений. Через четыре месяца состоялась наша последняя встреча, а еще через четыре месяца Софи уехала в Израиль. Со временем я успокоился и даже женился, но еще долго всякое упоминание об Израиле вызывало во мне тихую и светлую, как при отпевании грусть. Это когда заводишь глаза к потолку, чтобы не расплескать слезы.
Но есть, есть на свете правда, и как это справедливо, что она хоть и поздно, но торжествует!
Лара
1
Итак, после семейного обеда у Софи прошли четыре невразумительных месяца, в течение которых из наших натужных встреч капля за каплей уходила жизнь – до тех пор, пока обе стороны не констатировали их смерть. Нас просто-напросто разлучили: когда я в течение последнего месяца перед расставанием пытался до нее дозвониться, мне двадцать девять раз из тридцати было сказано, что ее нет дома. Когда же трубку, наконец, взяла Софи, то на следующий день на свидание со мной явилась ее безвольная, растерянная копия и дрожащим голосом объявила: "Прости, Юрочка, и не обижайся: так надо…", после чего исчезла на целых восемь лет. Но как вы уже, наверное, поняли, умерла не любовь, а очная форма ее существования.
Конечно, многое из того, что я пережил, я понимаю только сейчас. Но одно я тогда знал точно – нужно отдохнуть от той любовной чехарды, в которую я оказался втянут некими недобрыми силами. Боль души отличается от боли тела, как тоталитаризм от демократии. Так вот – я не желал больше жить при тоталитаризме. И это не звонкие слова, а ответ здравого смысла на вполне осознанное возмущение. А возмущаться было чем: за семь лет меня пятикратно и с извращенным азартом подвергли искушению женщиной – поймав, как глупого карася на червяка любви, вытаскивали на берег и, насладившись моими судорогами, выбрасывали, задыхающегося, обратно в пруд. Так не лучше ли отплыть и понаблюдать со стороны? Нет, нет, я и не думал избегать женщин, я только хотел отдохнуть от любви! Мое саднящее сердце искало что-нибудь незатейливое и доступное. Вместе с тем мне претила циничная неразборчивость одного моего сокурсника, который однажды в ответ на мое сочувственное замечание в адрес нестройности ног проходившей мимо нас девушки отвечал, что ему важны не женские ноги, а то что между ними.
Находясь в беспросветной хандре, я полагался на властный и непререкаемый случай, который указал бы мне на новую избранницу. Итак, что ты, где ты, моя новая нетребовательная подруга?
Поскольку мои знакомые и малознакомые девушки доступностью не страдали, появиться она по примеру Натали могла только из ниоткуда. При явном девичьем изобилии найти среди них ту, что подходила бы моим депрессивным планам было не так-то просто. Если к совокупности внешних признаков, как-то – искомый возраст, отсутствие кольца, манера одеваться, держаться, двигаться, разбрасываться взглядами – добавить невидимые нюансы, постигаемые только печенками, то выходило, что подавляющее большинство из них относилось к категории нетронутых невест. Думаю, обольстить и склонить их к легкомысленному сожительству было не под силу даже Дон Жуану, не говоря уже о вашем деморализованном покорном слуге.
Так что же, снова любовь? Ну, уж нет! Софи запросила за нее слишком высокую цену, и моя разоренная душа, предъявляя пустые карманы, требовала избавить ее от серьезных отношений.
Но как это всегда бывает, находят там, где ищут меньше всего.
Однажды сырым октябрьским вечером я был послан матерью в магазин, где оказался в одной очереди с девчонкой из параллельного класса. Мы не виделись с тех пор, как окончили школу, то есть, четыре с лишним года, и теперь меня с прищуренной улыбкой рассматривала интересная молодая блондинка. Ее фигура, завернутая в болотного цвета плащ и перехваченная на талии пояском, привлекала стройностью, а в личике было что-то кукольное и непорочное – как раз те самые симпатичные признаки, которые всегда мне нравились. Звали ее Лариса. Мы разговорились, и она сообщила, что не замужем, что окончила техникум и теперь работает на машиностроительном заводе технологом. Что ее одноклассники разлетелись, кто куда и что она часто вспоминает наши школьные дни. Нет, ты, в самом деле, заходи, сказала она при расставании. Или вот что: надумаешь – звони. Запоминай мой номер. Запомнил? Ну, в общем, звони. Буду рада. Возвращаясь домой, я повторял номер ее телефона, а придя, добавил его в нашу телефонную книгу. Засыпая, я подумал: "Почему бы и нет?". В школе я не замечал ее, потому что сначала у меня была Нина, потом Натали. Будь я нынче в более выгодном положении, то уделил бы ей лишь то внимание, которого требовала случайная встреча. Я ничего о ней не знал, кроме того что у нее приятное личико взрослой куклы и чистые, смеющиеся глаза. Элегантно поднятый воротник, сумка через плечо, заметная грудь, прямые, растущие из карманов плаща и состоящие в сговоре с задорно вздернутыми плечиками руки – такой была приманка ее осанки. Ну, и что мне еще надо?
