Рыба в море нерестится,

Крокодил спешит домой,

Вьет гнездо под небом птица,

Соня, будь моей женой!

"Что, что, что?" – растерялась Софи.

"Соня, будь моей женой…"

"Ты это серьезно или так… для рифмы?" – недоверчиво смотрела на меня Софи.

"Сонечка, куда уж серьезнее! – воскликнул я. – Я с этим стихотворением два дня промучился! Так ты согласна?"

Софи вспыхнула и опустила глаза.

"Сонечка, ты согласна?" – наседал я.

Софи подняла на меня смущенный взор и выдохнула:

"Да…"

Моя будущая жена легка и на голову ниже меня. Я обхватываю ее, приподнимаю до уровня глаз и покрываю ее лицо поцелуями.

"Не надо, Юрочка, не надо! – отбивается она. – Увидят!"

"Пусть видят!" – ловлю я ее губы.

И снова я был счастлив, как когда-то. И снова мне хотелось подхватить мою женщину на руки и идти с ней по жизни, покуда хватит сил. Горемыка Вертер! Как жаль, что триумф терпения был ему неведом!

6

"Давай сначала к твоим! – решила Софи, когда зашла речь о знакомстве с родителями. – Вдруг я им не понравлюсь…"

В ближайшую субботу я привез Софи в Подольск. Нас уже ждал праздничный стол и изнывающие от любопытства родители. Моя добрая, чуткая мать! Ее материнский и человеческий талант был и остается сродни природной постановке голоса: за всю жизнь ни одной фальшивой ноты. Громкий и жизнерадостный отец всегда оставался в тени ее мудрого, взвешенного темперамента. Она встретила будущую невестку в прихожей, жадно рассмотрела и тут же вручила ей свое сердце. Отец, в свою очередь, был за столом как всегда добродушен и безукоризненно вежлив.

Когда мы возвращались на электричке в Москву, Софи сказала:

"Твоя мама – необыкновенная женщина! Как бы я хотела иметь такую же мать!"

После чего отвернулась к окну и долго молчала. При расставании она попросила неделю на то, чтобы подготовить родителей, а середине недели сказала:

"В субботу, в четыре. Семейный обед. Родители и пара родственников"

В назначенный час я был у подъезда. Вышла Софи, поцеловала меня и повела за собой. Мне она показалась бледнее обычного, а ее чудные агатовые глаза посверкивали лихорадочным огоньком. На площадке она остановилась и сказала:

"Знаю: выпьешь – сядешь за пианино…»

"Если можно. В смысле, нужно"

"Нужно. Только прошу, без этой твоей цыганщины. Что-нибудь классическое"

"Бетховен, Бах подойдет?"

"Подойдет. И никаких частушек! Договорились?"

"Железно, Сонечка!" – подписался я и пошел за ней туда, где еще ни разу не был.

В большой прихожей нас встретила красивая, представительная дама с волнистыми волосами и недоверчивым взглядом.

"Мама" – объявила Софи.

"Белла Иосифовна" – протянула мама гордую, маленькую руку и окинула меня быстрым, предвзятым взглядом.

Мне выделили тапочки и провели в гостиную, где был накрыт стол, за которым уже находились Сонины отец, брат и тетя с мужем. Меня усадили за стол и дали время оглядеться. Что ж, судя по гостиной – хорошая квартира, большая. На стенах фотографии, картины. Вдоль стен – новая мебель вперемежку со старой. Сидим, переглядываемся, улыбаемся. Женщины удалились на кухню, и тетин муж предложил:

"А давайте по одной, пока женщин нет!"

"А давайте!" – подхватил папа – красивый, добродушный, моложавый мужчина, шумной манерой держаться чем-то напоминавший моего отца.

Выпили, и я тут же доложил все, что думал про американский империализм и его лакеев. Папа с дядей поддакивали, а брат тонко ухмылялся.

"А вы, Юра, сами откуда будете?" – спросил папа.

"Из Подольска. Здесь, недалеко" – говорю.

"И родители есть?" – говорит.

"А как же! – отвечаю. – Все как положено – батя, мать, все при деле!"

"А кем они у вас работают, если не секрет?"

"Мать – плановик на заводе, отец там же финансами командует"

"О, это славно! – радуется папа. – А сами где учитесь?"

"В Плехановке. Четвертый курс"

В общем, допросили по полной программе. Ладно, сидим дальше, говорим потихоньку о том, о сем. Старики – ничего, а брат Сонькин молчит, но вижу – не нравлюсь я ему. Ладно, думаю, видал я вас таких, кучерявых! Тут женщины окончательно пришли и к нам присоединились. Налили, сказали и выпили за знакомство. Я вдруг ощутил зверский аппетит и набросился на еду. Вкус у еды, можно сказать, специфический, но я мел все подряд. Софи только подкладывать успевала. Мама напротив меня сидит и такие, вижу, на меня скептические взгляды бросает! Отец – ничего. Подливает, шутит, глаза добрые. Брат посидел-посидел с нами, да и отвалил. "Ну и хрен с тобой" – думаю. Наконец в еде вышла пауза, и мама спрашивает:

"А вы, Юра, сами откуда будете?"

"Да из Подольска, – отвечаю. – Тут, недалеко. Я уже говорил"

"А-а! Ну, я, наверное, на кухне была! А учитесь где?"

"В Плехановке. Четвертый курс. Я уже говорил"

"А-а! Ну, я, наверное, не слышала. А после института куда собираетесь?"

"Это уж куда партия пошлет!" – говорю.

"А вы что, партийный?" – испугалась мама.

"Нет – отвечаю, – это у меня шутка такая! Но вступать все равно придется. Без этого сегодня никуда"

"Кстати, насчет шуток! – говорит папа. – Вот вам свежий анекдот!"

И рассказывает анекдот про старого еврея. Хорошо рассказал. Я от души посмеялся. Потом еще один, и тоже про евреев. У меня даже слезы выступили. Потом дядя загнул, потом снова папа. Все довольны, все смеются. Я тоже хотел, было, встрять, но не нашел ничего приличного.

"А давайте, – говорю, – я вам на фано сыграю!"

"Что это значит – фано?" – спрашивает мама.

"Это Юра пианино так называет" – потупилась раскрасневшаяся Софи.

"Вы умеете играть на пианино?" – удивляется мама.

"А разве Соня вам не говорила?" – удивляюсь я.

Открыли фано, стерли пыль, я сел. Чувствую, за спиной притихли. Эх, думаю, дай порадую компанию, а то пресно тут у них! Пробежал в до миноре снизу вверх и обратно, набрал воздуху побольше и застонал:

"Ехали на тройке с бубенцами…"

И так до конца, не оборачиваясь, всю песню и выдал. А в конце вскочил со стула, развернулся и задом на клавиатуру со всего размаху сел. Сижу и вижу – Сони нет, старики кислые, будто зубы у них болят, а на пороге гостиной Сонин брат стоит, скалится. Чувствую – не понравилось. Ладно, исполнил на бис вторую часть Патетической сонаты товарища Бетховена, но положения не исправил: женщины во время исполнения ушли, а мужчины стали шептаться. Вернулся я за стол, посидели еще немного, вижу, все неохотные какие-то стали – пора, видать, и честь знать. Распрощались, и Софи пошла меня провожать. Вышли на воздух, и она спрашивает:

"Зачем ты это сделал?" – а сама в сторону смотрит.

"Что сделал, Сонечка?"

"Ведь я же тебя просила…"

"Сонечка, но ведь я Бетховена сыграл, как договорились, и ни одной частушки! Что было не так?"

"Поспеши домой, крокодил…" – обронила в сердцах Соня, повернулась и ушла, не прощаясь.

А ведь я к тому времени прочитал и Дюрренматта, и Сартра, и Ионеско с Кафкой, и Умберто Эко с Кэндзабуро Оэ, и даже "Анатомию одного развода" Базена! А все дело решила какая-то псевдоцыганская песенка! Скандал, да и только!

Через два дня моя печальная Софи поведала мне вот что.

Когда она рассказала обо мне родителям, то отец сильно расстроился, а мать пришла в ярость. "Никогда, – кричала она, – слышишь, никогда ты не выйдешь замуж за русского!" Но Софи в порыве истерической решимости пригрозила, что уйдет ко мне жить и настояла на смотринах. Учитывая высшую степень ажитации, в которую впала их покладистая дочь, родители захотели непременно увидеть этого русского наглеца, который намеревается похитить из иудейского стада невинную тонкорунную овечку. Решили: глянется – будет видно, ну, а на нет и суда нет. Для объективности призвали тетю с мужем. Не глянулся единодушно. Даже Бетховен не помог. Наверное, потому что немец. Особенно злорадствовал брат – он с самого начала был заодно с матерью.