Поэтому царь приказал поставить свой походный шатер на вершине самого большого холма. Рядом с ним, словно добровольные стражи, стояли несколько каменных статуй. Впервые увидев такие еще в Галафрии, Алекос не удивился. Похожие встречались ему еще в прошлой жизни. Похожие — но все же не такие. В камне была вырублена фигура в два человеческих роста высотой, с обозначенными плечами и головой, где круглились грубо вырезанные глаза и рот. Опущенные руки лежали на плечах другой точно такой же фигуры, в два раза меньше, а та держала еще меньшую, и так несколько раз; нижняя из них была немногим больше ладони. Каждая одинаково смотрела вперед и вверх, раскрыв рот будто в молчаливом призыве. Это был очень древний символ, распространенный по всему континенту. В Шедизе и Галафрии они стояли в святилищах и назывались Плачущими. Они должны были вечно призывать к поставившим их людям милость небес. В Матакрусе и Ианте эта их функция — как знал Алекос, давно не первая, за древностью истинное значение оказалось утрачено — уже забылась. Здесь они служили всего лишь пограничными знаками, обозначавшими рубежи крупных владений. На холме, где расположилась ставка главнокомандующего, статуи были поставлены не так давно, наверное, лет двадцать назад. Солнце, ветер и дождь еще не оставили на них следов. Товарищи Алекоса засомневались было — для них Плачущие были священны, — но он, оглянув холм, спокойно заметил, что это место пусто и духи никогда не собирались здесь. Они успокоились, зная, что он разбирается в таких вещах лучше святых отцов. Он и правда, хотя и был теперь лишен умения видеть и слышать, мог по косвенным признакам отличить место, облюбованное высшими силами. Недаром в светлом и чистом Красном доме ему сразу не понравились царские покои с их пылью и паутиной, которые невозможно было вывести. Будучи символическим наследником Процеро и соблюдая традиции страны, Алекос не мог отказаться там жить, хотя и старался как можно реже бывать в мрачных комнатах, в которых ему постоянно мерещился запах крови. Не в последнюю очередь именно благодаря этому шедизцы почитали своего нового царя как великого героя — они ведь были убеждены, что душа Процеро не покинула его дома, и боялись ее почти так же сильно, как прежде самого Процеро.
Сам Алекос относился к верованиям своих новых товарищей с презрением, хотя и тщательно это скрывал. Впрочем, он презирал любые религии вообще. Религия же шедизцев была, на его взгляд, абсурдной смесью диких поверий, старых легенд и извращенного стремления интеллекта подняться к вершинам духа. Они знали и чтили историю олуди даже больше, чем иантийцы, к которым эти олуди приходили. Наибольшим авторитетом обладал для них тот олуди, что по преданию две тысячи семьсот с лишним лет назад объединил княжества в государство, ставшее прообразом сегодняшних стран. В Шедизе была легенда, утверждавшая, что олуди и великий царь правил своей страной именно оттуда, где сейчас стоит Этака, и что именно он заложил город на месте дома духов. Недаром и по сей день стены царского дворца поддерживают Плачущие — древние, как земля под их подножием, со стершимися от старости лицами! Легенда предсказывала, что рано или поздно олуди вернется. Как это всегда бывает, мудрецы привязали время этого возвращения к действующему календарю и ждали прихода сына земли на рубеже каждой очередной круглой даты. Последние поколения священников и мыслителей сошлись на том, что великий царь явится в тридцать втором веке, то есть не раньше, чем через четыреста лет. Вместе с тем другие расчеты в списках их иантийских коллег ясно указывали ближайшие к настоящему даты появления олуди: 2749 год, когда пришла Евгения, или 2770-й. Но в делах религии логика не действует, и те же люди, что могли месяцами обсуждать друг с другом вероятность появления своего кумира через двадцать лет вместо ими же обещанных четырехсот, уверенно приняли Алекоса, пришедшего не в срок и даже при жизни олуди Евгении. Слишком долго они ждали великого царя, слишком много времени и чувства отдали изучению его полусказочной биографии. В кровавое царствование Процеро появление олуди показалось и первым лицам государства, и простым людям обещанием избавления, новой лучшей жизни.
Шедизцы всегда были больше привязаны к прошлому, чем к настоящему, любовь к истории была у них в крови. «Все уже было когда-то, все повторится снова» — таков был философский девиз их существования. И все новое они принимали с покорной готовностью именно потому, что знали: оно лишь очередное повторение старых образцов. Для любого события, для любого правителя они находили предшественников в прошлом и в явившемся могучем воине с радостью узнали вернувшийся, оживший миф. Отсутствие четкого предсказания о времени его прихода вопреки логике стало еще одним подтверждением того, что он и есть тот, кого они ждали.
Алекос, как и Евгения (о которой он много знал, но мало думал), долго не мог подобрать понятия для перевода слова «олуди», которым его назвали. Он перебирал в памяти слова полутора десятков известных ему языков. Герой, титан, полубог — ничего не подходило. Титаны и полубоги возможны лишь там, где есть боги, а в этом удивительном мире их не было! Конечно, рассуждал он, и в его прошлой жизни боги являлись совсем не тем, чем их считали люди. Не зря последние годы в том мире ему казалось, что существует только один бог — он сам. Но все же известные ему народы, от кровожадных жителей земель, что лежат далеко за западным океаном, до просвещенных римлян, верят в существование всемогущих существ, которые правят миром. Отчего же в Матагальпе ничего о них неизвестно? Но у него было мало времени для размышлений, и он отбросил эти мысли, решив вернуться к ним позже, когда цель будет достигнута.
Итак, не дитя и не предтеча богов, и не герой, ибо герои смертны, а олуди живут долго и часто неподвластны возрастным изменениям. Шедизцы называли его также «сын земли». Земля и небо были их властителями в таком виде, в каком представали взору, а отнюдь не в человеческом образе и не в символах. Люди Матагальпы поклонялись земле как она есть, с горами, озерами и лесами, дарующей пищу при жизни и принимающей их прах после смерти. Олуди — олицетворение сил земли, он — все лучшее, что она предлагает людям, как сын ее он имеет право карать и миловать, и все, что он делает, — благо. Кроме того, уже одним своим существованием он сближает землю с небом, становится проводником, благодаря которому людей достигает благословение стихий. Разобравшись в этом, Алекос решил не мудрствовать и считать себя богом, тем более, что ему всегда этого хотелось.
Имелось, правда, одно несоответствие. При появлении его в этом мире божественные способности, обретением которых он некогда так гордился, оказались утрачены. С тех пор прошло уже шесть лет, а они все не возвращались. Видно, это наказание тех, кто забросил его сюда. Но Алекос нимало не жалел о том. Наложенная ими кара позволила ему впервые понять, сколь крепок в нем дух человеческий. Оказалось, достаточно одного жизненного опыта — опыта трехсот с лишним лет! — чтобы покорить мир. Несмотря на то, что он больше не мог читать в сердцах людей и отдавать им мысленные приказания, он продолжал видеть их насквозь. Человеческая психология одинакова везде; помня свои прежние знания, открытия и ошибки, он умело управлял своими новыми подданными. Прошло больше ста лет с тех пор, как он последний раз брал в руки оружие, и все же ни один воин Матагальпы не был сильнее и быстрее его. Думая об этом, Алекос каждый раз с удовольствием вспоминал первую схватку с аборигенами — вооруженными до зубов охотниками, что, позарившись на пояс, напали на него безоружного, едва очнувшегося, замерзающего в зимней степи. Через десять минут после того, как они приблизились, у него было пять мечей и три копья, и двое оставшихся в живых степняков лежали лицами в снегу у его ног, готовые смиренно принять смерть. Их оружие никуда не годилось — низкосортный мягкий металл. Через год он дал им другое, и тогда к нему со всех сторон пошли воины, прося принять их под свою руку. Беловолосые, как он сам, дикие степняки не знали богов-олуди, они поклонялись океану, тучам и лунам и проводили жизнь в непрекращающихся войнах с соседними племенами, будто изо всех сил стараясь истребить сами себя. Позже Алекос говорил о них своим друзьям-шедизцам: «Это отчаянные воины. Их вера удачно велит им искать ранней смерти, и потому они будут нам верными товарищами на пути в северные страны».
