Последний, хотя на лице его явно угадывалось, что и его разбудили посреди ночи, выглядел, в отличие от меня, практически безупречно. А рядом с ним, под охраной двоих солдат, на табуретке сидел человек в пестрой одежде.

– Господин полковник, штабс-капитан Домбровский по вашему приказанию прибыл, – бодро отрапортовал я.

Тот лишь усмехнулся:

– Николай Максимович, спасибо, что пришли. А принятым в русской армии формам обращения я прикажу вас научить после. Так вот, это сотник Славянского легиона Ахмед Али-бей, он же некрасовский казак Кузьма Нечаев. Говорит, что прибыл по приказанию Садык-паши для того, чтобы обсудить условия сдачи. И зачем-то попросил пригласить лично вас…

…Да, вчерашний день изобиловал многими интересными моментами. Но встреча с Михалом Чайковским была, наверное, самым главным из них. После того, как он отослал своих «крестьян» – ага, щазз, так я и поверил, что это люди с прямыми спинами и с кривыми по-кавалерийски ногами – местные крестьяне, – он вернулся и долго разглядывал меня, а потом сказал по-польски:

– Пане Миколае, мы здесь одни, так что можем перейти и на русский, если вам проще.

– Хорошо, – с облегчением ответил я. Все-таки по-польску я розмавям не бардзо добже[12].

– Пане Миколае, как мне кажется, я знаю всю родню кузена Максимилиана, но ни про какого Николая Домбровского, тем более штабс-капитана русской армии, я никогда не слышал. Есть парочка Миколаев Домбровских, но они пану Максимилиану слишком дальние родственники…

Я попытался ответить, но пан Михал продолжил:

– И еще. Вы одеты в ту самую таинственную пятнистую форме, про которую я успел услышать от тех, кто имел несчастье побывать в Крыму. Вы, случайно, не из той самой загадочной эскадры, которая из ниоткуда появилась на Балтике и спутала карты нашим друзьям из Франции и Англии, а также моему султану?

– Все может быть, пане Михале. – Я усмехнулся и посмотрел на неожиданно побледневшее лицо своего собеседника.

– О, Аллах, – воскликнул он. – Ходят слухи, что вы появились из другого мира; знать бы только, от Всевышнего, либо от шайтана…

– Помните про наш уговор? – спросил я. Мне надоело ходить вокруг да около. Тем более что Чайковский был готов поверить в то, что я ему скажу.

– Помню. И никому ничего не расскажу, – пробормотал он. – Скажите, кто вы, а то я уже не знаю, что и думать…

– Так вот, пане Михале, мы прибыли из этого же мира, но из будущего, – наконец произнес я. – Далекого будущего. И я – прямой потомок вашего кузена Максимилиана, а значит, и сестры вашего деда.

Тот стал бледным, как бумага, – у меня сложилось впечатление, что он готов хлопнуться в обморок. Человек, который отличался личной храбростью и не раз смотрел в лицо смерти, был напуган не на шутку. Он перекрестился по-католически, слева направо, потом, опомнившись, пробормотал что-то типа «Аузубиллах»[13].

Я усмехнулся:

– Пане Михале, в нашей истории вы в конце концов вернетесь в Россию, где перейдете в православие.

– Значит, русские захватят меня в плен и заставят сменить веру?

– Нет, вернетесь вы в Россию вполне добровольно и снова станете христианином по собственному желанию. Русские сдержат обещания, которые они вам дадут перед тем, как вы примете это решение.

– Расскажите! Расскажите мне, пане Миколае! – лицо Чайковского снова порозовело, и он прижал руки к груди, умоляя меня поделиться с ним информацией о его будущем.

– Расскажу. Но для начала вы мне тоже кое-что расскажете. Например, о том, почему вы перебрались в Турцию.

– Видите ли, когда французы забрали мой паспорт, то стало очевидно, что они могут выдать меня русским. Но главная причина не в этом: именно Турция находилась тогда на острие борьбы с Российской империей, которая отобрала у моей любимой и родной Польши ее свободу.

– У родной Польши? – я удивленно пожал плечами. – Однако родились вы в Киевской губернии, да и предки ваши со стороны матери были запорожскими казаками. А в Польшу вы попали во вполне взрослом возрасте, и то ненадолго. К тому же, насколько мне известно, вам не очень понравилось то, что поляки делали с евреями и русскими, сражаясь «за вашу и нашу свободу».

Чайковский с удивлением взглянул на меня.

– Откуда вы это знаете?

– Я читал ваши мемуары, пане Михале. Еще ненаписанные на данный момент.

– Скорее, еще неопубликованные, родственничек, – криво усмехнулся Чайковский. – Но вы правы: то, что французы лишили меня паспорта, и стало основной причиной того, что я покинул Париж. Воспоминания же о событиях тридцатого года – когда мои соратники вешали евреев и православных, всех, кого могли… Да, именно тогда я подумал, что хотел бы, чтобы Польша была свободной, но не очень хотел, чтобы именно эти люди захватили власть… Тем более что до тридцатого года у поляков было и без того более чем достаточно свободы. А те, с кем мне приходилось общаться в Париже… Знаете, была поэма некоего немца по имени Гейне под названием «Два рыцаря». Мне ее тайно прислали из Франции…

– Она весьма оскорбительна для поляков.

– Не для поляков, а, скорее, для «польского бомонда». И, что самое обидное для них, Гейне в точности описал их быт. Эх, сколько я знал таких, кто «храбро бился» аж до самого Парижа – как там написал Гейне? «Столь же сладко для отчизны уцелеть, сколь умереть!»

Как удивительно точно он описал их чванство, их высокомерие, их поведение и то, как они собирались вместе, чтобы напиться допьяна, всласть поругать московитов и помечтать о великой Польше «от можа до можа»… Знаете, мне все это изрядно надоело, и я решил попробовать сделать хоть что-нибудь. Ведь альтернатива Турции у меня была – Североамериканские Соединенные Штаты. Но оттуда польской свободе помочь было невозможно.

– Да вы и здесь ей уже ничем не поможете. В шестьдесят третьем году в Польше снова вспыхнет восстание, не менее кровавое, чем то, что было в тридцатом. После него Польского королевства не станет, оно превратится в Привислянские губернии Российской империи. Кстати, лично вы отрицательно отнесетесь к этому мятежу. Сами же вы будете усмирять то одно восстание, то другое… Ведь именно этим вы занимались в Добрудже?

– Да, мне довелось подавлять здешний мятеж, – вздохнул Чайковский. – Если бы вы знали, с каким удовольствием я повесил бы несколько десятков своих казаков, которые чинили зверства среди местного населения… Но, увы, Омер-паша мне это накрепко запретил. Зато местные болгары[14] и греки нас теперь ненавидят, и малороссийским переселенцам в этих местах стало очень скверно.

– Так вот, вам и в будущем предстоит только такая деятельность. Хотя сперва султан щедро наградит вас и назовет «глазом, ухом и правой рукой престола».

А потом, в шестьдесят седьмом году, в моей истории болгары поднимут восстание, и при его подавлении, по вашим же собственным воспоминаниям, турки станут вешать болгар так же охотно, как поляки в тридцатом году – евреев. От вас потребуют, чтобы ваш Славянский легион целиком перешел в ислам, а когда вы откажетесь отдать соответствующий приказ, то ваши же зятья начнут писать на вас доносы и в конце концов добьются вашей опалы. Только Россия протянет вам руку помощи, и вы переселитесь туда, где когда-то родились, перейдете в православие, будете неплохо жить, напишете мемуары. Но когда ваша молодая жена, привезенная вами из Турции, простите, пан Чайковский, наставит вам рога, то вы застрелитесь. И похоронят вас за церковной оградой. Могила же ваша с годами позабудется и зарастет бурьяном…

Чайковский с болью в глазах посмотрел на меня, но я продолжил:

– Кузен, я ничего не приукрашиваю. Но все это было в моей истории. Что будет в этой, после нашего появления, не знаю. Но боюсь, что Османская империя войну проиграет, а что за этим последует, не мне вам говорить.