Под моросящим холодным дождем у церкви Святого Креста на Рыночной площади Кройцвальда стоял принц Наполеон-Жозеф Бонапарт в мундире, увешанном боевыми наградами, и в треуголке на голове. Его почетный караул состоял из двух десятков солдат – по десятку от французских частей и от Эльзасско-Лотарингского легиона. Справа от него, подбоченясь, стоял генерал Мак-Магон, а слева – ваш покорный слуга, только что произведенный в подполковники, чтобы хоть как-то соответствовать занимаемой должности: особых боевых заслуг у меня, увы, не было.
Несмотря на мерзкую погоду, площадь была полна народу: женщины, дети, старики… Принц приветствовал их всех – практически никто из них не выразил особой радости – и произнес краткую речь по-французски про то, что родина в опасности и что пора прекращать никому не нужную войну далеко на востоке. И что он берет на себя всю полноту власти, а после победы обещает немецкоязычным районам страны свободу и независимость.
Потом слово передали мне, вместе с текстом речи, переведенным на немецкий. Но я, по наитию, попросту сказал на моем родном диалекте центрального Эльзаса, который хоть и отличался от лотарингского, но вполне был им понятен – намного более, нежели стандартный немецкий или тем более южноэльзасский:
– Дорогие соотечественники! Самозванец Луи-Наполеон, провозгласивший себя императором, принес неисчислимые беды на многострадальную землю немецкой Лотарингии и Эльзаса.
На доселе хмурых лицах толпы появилось удивление. А я продолжал:
– Принц Наполеон-Жозеф, истинный наследник императора Наполеона и герой войны, согласился взвалить на себя тяжелое бремя власти. Но, кроме того, он пообещал всем нам – и немецкой Лотарингии, и Эльзасу – свободу и независимость после своей победы. Больше никто не будет заставлять нас говорить на чужом языке. Больше ни один суд не засудит нашего гражданина только потому, что он плохо говорит по-французски, или потому, что его противник – хлыщ из Парижа либо Лиона. Но нам для этого нужно сделать немного: помочь свергнуть самозванца.
Из толпы раздался женский крик:
– Луи-Наполеон тоже обещал нам процветание. А теперь они забрали всех наших мужчин, наших отцов, мужей и детей, чтобы они погибли за него вдали от родины.
Толпа загудела, но я поднял руку, чуть поклонился и отчеканил:
– Дорогие соотечественники, я знаю генерала Бонапарта, я сражался вместе с ним в далеком Крыму. Он – человек неоспоримой храбрости и кристальной честности. Он создал из нас, лотарингцев и эльзасцев, Эльзасско-Лотарингский легион. И он пообещал нам свободу. И я – лейтенант-полковник Дитрих Диллензегер – и солдаты и офицеры моего Легиона – верим ему.
Та самая женщина – лет примерно сорока – вышла из толпы и сказала:
– Конечно, мы, лотарингцы, никогда не любили эльзасцев и не доверяли им. Но вам я почему-то верю, а принцу – тем более. Вот только несколько дней назад пришли жандармы и угнали практически всех мужчин в лагеря для новобранцев под Метцем. Сказали, что злые русские зверски убили всех наших солдат на Черном море и что империя в опасности.
Нарушая субординацию, из десятка моих солдат вышел вперед один и сказал:
– А я вас знаю. Вы – Берта Мюллер. Вы с мужем бывали у нас в гостях в Виллингене. Я – Лоренц Метцгер.
Фрау Мюллер внимательно посмотрела на Метцгера и сказала:
– Вы очень похожи на мать, герр Метцгер.
– Фрау Мюллер, поверьте мне, это мы пришли с войной на русские земли, и да, многие из нас погибли. Но тех, кто все же выжил, русские лечили и достойно содержали. И отпустили нас под честное слово более не воевать с ними. Так что и я, и многие другие лотарингцы, живы и находятся в составе Легиона, либо лечатся в российских госпиталях.
– Благодарю тебя, мой мальчик, – всхлипнула фрау Мюллер, а я, улучив момент, сказал:
– Есть ли здесь кто-нибудь, кто знает, где именно находятся эти лагеря?
Мальчишка, лет, наверное, двенадцати (более старших мужчин в толпе, похоже, и не было) поднял руку:
– Я! Я и мои друзья. Нас тоже сначала увели, но потом отпустили, сказав, что берут рекрутов только с четырнадцати лет. Лагеря находятся у Ванту, восточнее Метца.
Тут вдруг снова заговорил принц, причем по-немецки, хоть и с небольшим акцентом:
– Я, принц Наполеон-Жозеф Бонапарт, обещаю вам, что мы уже завтра освободим ваших мужчин. Тех, кто не захочет служить в Легионе, или тех, кто слишком стар, либо кому не исполнилось еще шестнадцати лет, мы отпустим по домам. А когда мы победим, мы не забудем тех, кто служил нам, и даже после провозглашения независимости немецкой Лотарингии и ветераны, и семьи погибших будут получать пенсию от французского государства. Слово Наполеона!
Толпа, еще недавно такая подавленная, взорвалась приветственными криками, и скоро уже нас – и немцев, и французов – развели по домам и начали кормить. А после обеда мы уже маршировали в сторону Метца, причем наш легион шел в авангарде. А тот самый мальчик сидел на коне рядом с будущим императором – он отпросился у матери, чтобы показать нам дорогу.
Да, еще вчера, когда мы прибыли в Варндтский лес с немецкой его стороны и когда нам выдали оружие и позволили его пристрелять, свобода наших земель представлялась мне призрачной, но сейчас, на нашей – да, нашей – земле я понял, что недалек тот день, когда все жители здешних краев смогут говорить на родном языке и жить так, как их предки жили столетиями. А если я не доживу до этого дня, так тому и быть, не такая уж это большая цена…
17 (5) ноября 1854 года.
Силистрия.
Кузьма Нечаев (Ахмед Али-бей), командир Славянского легиона
Колагасы[19] прочитал бумагу, посмотрел на нас и сказал:
– Господа, я рад, что вы пришли, – нам важен каждый аскер. Сколько вас?
– Триста сорок пять, колагасы, – бросил я с некоторым высокомерием: ведь бинбаши[20] – чин хоть и ненамного, но повыше колагасы. С другой стороны, не стоило его злить, если учесть, что наши цели не соответствуют нашей легенде…
– Так мало… – уныло промямлил тот.
– Это у вас здесь не было боев. А у нас кто погиб при Тульче, кто при попытке прорваться в Кёстендже… А последние кахраманы[21] – в битве у Сарая, когда мы нанесли серьезный урон вероломному противнику, но потеряли нашего командира, Мехмеда Садык-пашу.
– У вас есть раненые?
– Нет, колагасы, раненых мы отправили в сопровождении легкораненых в Хаджиоглу Пазарджик, подальше от линии фронта.
– Правильное решение, – кивнул колагасы. – Они не смогли бы нам помочь, а вот помешать… – он посмотрел еще раз в приказ Омер-паши (кстати, настоящий, только с чуть подправленной датой, но это было сделано столь искусно, что заметить подмену было непросто), пожевал губами и продолжил: – Бинбаши, здесь написано, что вы подчиняетесь лично Омер-паше.
– Именно так, колагасы. Уполномочен сообщить вам только одно: усиливать гарнизон какого-либо укрепления мы не будем, а в случае нападения неприятеля будем действовать согласно имеющимся инструкциям. Ведь наша сила именно в мобильности.
– Хорошо. Четыре дня назад мы изгнали из города всех греков, и их квартал – он как раз примыкает к Кайнарджийским воротам – свободен. Займете любые пустующие дома гяуров. Им пришлось уйти налегке, поэтому у них в конюшнях будет сено, а колодцы там на каждом шагу. Я распоряжусь, чтобы вам выделили продовольствие. – И он чуть заметно склонил голову, мол, вижу, что вы повыше меня чином, но власть здесь я.
Вскоре мы с Андреем Нечаевым – так звали моего «юзбаши» – расположились в богатом греческом доме. Кто он на самом деле, не знаю – его и десяток других нам придало русское командование. А на мой вопрос, откуда он, тот с еле заметной усмешкой ответил:
– Я тоже из казаков, Кузьма Михалыч. А большего, увы, не имею права вам сообщать. Пока не имею.
