Улёгшись в обратно кровать, Фёдор Иннокентьевич закутывался в одеяло и быстро проваливался в сон лишённый сновидений.
Просыпался он обычно около десяти. Фёдор Иннокентьевич был совой, ложился поздно, ибо раньше полуночи ну ни как не мог заставить себя подойти к кровати. Телевизор в этой глуши был чудом невиданным, а старенький радиоприёмник давно уже сожрал все заготовленные для него батарейки, и теперь молчаливо восседал на полке, рядом с банками солонины и мешками полными сушёной ягоды и орехов. Радиоприёмник Фёдор Иннокентьевич любил, но не из-за того, что тот давай ощущение цивилизации. Фёдор Иннокентьевич любил радиоприёмник за музыку! Он мог слушать её часами. Жаль, что с каждым годом хорошей музыки становилось все меньше и меньше, но, если хорошо постараться и покрутить засаленную рукоять настройки, вслушиваясь в треск и монотонное шуршание помех, то можно было услышать отголоски той самой доброй музыки родом из его юности. Музыки, от которой тебя мгновенно переполняла блаженная благодать, а пела душа стремительно взмывая высоко в небо, веселясь и улыбаясь от счастья. А ещё, Фёдор Иннокентьевич очень любил стихи. Но не читать, а писать. Нет, чужие ему тоже очень нравились, но все же он больше тяготел к написанию своих.
В самом укромном уголке избы он прятал старенькую тетрадь. Любовно обмотав её ветошью, Фёдор Иннокентьевич неизменно клал тетрадь в небольшой чугунок, и плотно притворив крышку, придавливал её сверху каменюкой размером с кулак. – «Что бы мышь не погрызла! Нечего ей стихи мои читать! » Тетрадь была обычная – школьная, толстая, та что с пружинкой, на девяносто шесть листов, пиши – обпишись, но, стихи давались Фёдору Иннокентиевичу с большим трудом, то музу порошей унесёт к Ангаре, то вдохновение в Тайге заплутает. Но Фёдор Иннокентьевич ни сдавался. Каждый морозный вечер он слюнявил во рту огрызок карандаша, и старательно выводил строчку за строчкой чередуя близкий к мелодике его сердца – хорей, с железной поступью ямба. Дактиль и амфибрахий были верхом его желаний, но пока ещё витали далеко за приделами его творческой вселенной. И как справедливо считал сам Фёдор Иннокентьевич, пока он не покорит эти две вершины божественного трехсложья, называть себя Поэтом было бы кощунством и неуважением к такой тонкой материи коей являлась сама Поэзия. Ведь Поэзия в его понимании было искусство многогранное и всеобъемлющеё, а не вот это…
Шёл я шёл
Пришёл – опушка
Снег пошёл
Течёт речушка
Свет луны
Куда ж идти
Заплутал я
Помоги!
… Рифма вроде имеется, а не стихи это – сущая бессмыслица и профанация!
Сразу после пробуждения, Фёдор Иннокентьевич неизменно разглядывал наструганные стропила, пытаясь найти новые завитки, что старательно рисовал для него по ночам его друг Короед. У Короеда тоже имелся друг – Шашель.
Шашель был дюже шумный, бесцеремонный, назойливы, старик его крайне недолюбливал. Шашель работал грубо, был прожорлив и не оставлял после себя таких дивных рисунков, как Короед. Найдя новые завитки, Фёдор Иннокентьевич довольно улыбался. Старается друг, не забывает радовать старика.
Сбросив остатки сна, можно было и подниматься. Распалить пожарче угли, вскипятить воду на чай, вытащить с морозного погреба чутка заготовленной с осени оленины к обеду. Можно и рыбиной себя побаловать, но чай не четверг нынче, да и мало её осталось, лучше поэкономить. Зимой ведь не находишься на рыбалку. До Ангары пол дня пути. Туда не спеша, с ночёвкой идти нужно, сразу же после нереста, когда жаркие июньские деньки чередуются с короткими, полными покоя и умиротворения ночами. Вот тогда рыбалка – это рыбалка!
Напившись обжигающего, душистого чаю, заваренного из собственноручно собранных целебных трав, Фёдор Иннокентьевич довольно фыркнул. Как бы он не экспериментировал с травками всякими да различными, а на выходе всяко одно выходило – чай Добрый: наваристый, душистый, забористый, сон как рукой снимал, да бодростью на весь день заряжал, хоть в магазине продавай такой чай, хоть в аптеке, нарасхват будет! И лекарства многие заменит и жажду утолит! В нем и тонус, и долголетие, и витамины – чабрец, бадан, мята, и всё, всё, все что Тайга по доброте душевной жалует тем, кто хочет с ней жить в согласии да мире.
Прожевав слегка разогретый прямо на углях кусок оленины, Фёдор Иннокентьевич, допил чай, поднялся, и глянув на висящие на стене часы, принялся одеваться.
На часах было ровно десять, прекрасно! Как говорится – точность вежливость королей. Но в случае Фёдора Иннокентьевича было одно весьма примечательное «но». Часы давно не ходили. И во сколько бы он не собирался выйти из дома – он всегда выходил вовремя! Ровно в десять. Что делать далее, и во сколько Фёдору Иннокентьевичу было без разницы, но вот выйти из дома ровно в десять, он считал верхом пунктуальности и самоорганизации.
Натянув заштопанную да залатанную во многих местах телогрейку, Фёдор Иннокентьевич с трудом отворил дверь. Раскидал валенком приваливший её за ночь снег, и щурясь на солнце, вдохнул полной грудью первую за сегодняшний день порцию чистейшего Таёжного воздуха.
Благодать! Что может сравниться с этим божественным ароматом промёрзшей за зиму хвои, замешанным на абсолютно непередаваемом запахе дикой природы. А эта ослепляющая белизна девственного снега!
Нахлобучив потуже древнюю ушанку над которой уже неоднократно успела поработать вездесущая моль, Фёдор Иннокентьевич двинулся за дом, в сторону отхожего места. Перво-наперво нужно было вылить ведро, служащее ночным туалетом и хорошенько затереть его снегом. Проделав это не шибко приятное занятие, Фёдор Иннокентьевич отнёс ведро в дом, и хорошенько притворив дверь, дабы Зимушка не напустила в хату своего холодного дыхания, зашагал в сторону стоявших в разнобой домишек.
– Чимчиткэ-чирррчитхэ!!! Чэуччи-чэуччиии.... – А что б тебя окаянная! Кто ж это тебя речи орокской (Тунгусо-маньчжурский диалект) обучил только.... Птичка – птичкой, а озноб с таких чириканий аж за душу берет.
Замерев на мгновение подле ещё одной разлапистой ели, Фёдор Иннокентьевич, придерживая косоухую ушанку рукой, огляделся вокруг. Ну точно, Весна! Вот уже и капает слегка с нагретого на солнце лапника. Ночью значится вьюга ревела, а теперь птица капели подпевает, радуется! Чудное время, чудесное время, время контрастов и возрождения! Все вокруг оживает и просыпается. С натугой выдернув из нетоптаного целяка валенок, Фёдор Иннокентьевич сокрушённо покачал головой. Вот растяпа он, галоши забыл! Вот как так? Снег то влажным станет от солнца, что тесто сырое на обувку налипнет, так и промокнешь не ровен час.
До дома идти недалече, но больно уж неохота, да и возвращаться в Тайге дюже плохая примета, тем более когда что-то позабыл в доме. Позабыл – забудь, иди себе дальше, не искушай судьбинушку.
Сокрушённо крякнув, Фёдор Иннокентьевич двинулся дальше, справедливо рассудив, что жаркое солнце может резко смениться морозцем, а тот был лютым врагом для растрескавшейся резины галош. Лучше тогда уж так, чем лишится такой дефицитной обувки, как галоши.
Пройдя несколько домов, Фёдор Иннокентьевич свернул к дому, который был точь-в-точь как его – прямо таки брат близнец. Хотя это и не мудрено, домики в их маленьком посёлке действительно были однотипны, собранные из просмолённого железнодорожного бруса для переселенцев ещё в шестидесятых годах прошлого века. В то время тут был небольшой торфобрикетный заводик с ведущей от него веткой узкоколейной дороги в строну торфоразработок, и ещё одной веткой от завода к реке.
Раз в месяц к хлипенькому причалу наскоро собранному из наструганных сосновых стволов с криками и матюгами пришвартовывалось ржавое корыто именуемое «Уссурийск 19». Капитан «Уссурийска» вечно спешил, поэтому не давал полупьяным матросам точить лясы с прибывшими на мотовозе рабочими торфобрикетного заводика. Вооружившись помятым рупором матюгальника, он лично руководил погрузкой, старательно записывая в вахтенный журнал количество погруженных на судно торфяных брикетов. Капитан был прожжённым временем материалистом, тогда как заводской бригадир был разудалым пьяницей – анархистом, что попросту пропивал свою жизнь весело кочуя по стране, шабаша на право и налево.
