— Тьфу ты, Ярушка, хороший ты вроде мужик, а после такого и разговаривать с тобой не хочу! Мне что? Пойти спросить: «Веня, я могу собрать собрание?» Это что еще за дурь?!
— А вот как хочешь, а по моему разумению, если есть голова, то ноги сами по себе ходить не будут, все у головы им спрашиваться надо, где свернуть…
— А зачем нам тогда эта голова-то?
Ярослав только плечами пожал:
— Сам не понимаю, как так решилось всё, что мы, как дети малые, себе няньку искать начали. Я одно понимаю, Богдан, это случилось, когда мы струхнули все, понимаешь? Вот жили себе и жили, а пришло время важное решение принять: уйти или остаться, бороться или ромашки в поле собирать, — так вот тут мы обосрались, страшно нам стало, ответственности испугались. А чтобы от этой ответственности сбежать, мы вроде как козла отпущения выбрали… Да только как бы наш козёл не оказался волком-то…
— Не пойму я тебя, Ярослав. Вот как есть — не пойму. Что ты говоришь такое?
— А то я говорю, Богдан, что ты сам сегодня не решился главным-то быть? Или почему не пришел ко всем и не сказал, мол, ребята давайте вместе бороться. Или почему не сказал: прощайте, друзья, я ухожу! Чего ты ждал-то? Чего другие скажут ждал, наверно? И другие тоже ждали. А вот Веня ждать не стал…
— А что ты меня винишь, Ярушка, ты ведь тоже смолчал!
— А я с себя вины не снимаю, я смолчал. Все мы смолчали. Видишь, когда молчат-то все, какие страшные дела делаются…
— Да-а, — вздохнул Богдан. — А теперь-то что?
— Да, что ты заладил-то всё одно и то же. Там отмолчался, дождался, пока Веня верховодить начнет. А теперь опять спрашиваешь, что делать. Ну, ты не спрашивай, а то тебе Веня снова укажет, что делать. Пока спрашиваешь, тебе любой дурак совет даст.
— Так что делать-то? Ну перестану я спрашивать, а делать-то что?
— Экой ты, Богдан… Иди посуду мой!
— Сам иди!
— А ты мне не указывай, что делать! Я не спрашивал: что делать, что делать?
— Я думал, ты умный, Ярослав. А ты вошь какая-то…
Богдан ушел, хлопнув дверью. Очень было обидно за такие слова от того, кого он считал своим другом, кому доверял. Как это можно было вот так запросто назвать товарища трусом. Хорош, гусь! Богдан-то к нему пришёл за советом, рассудить, что да как. А он обзываться начал. Да ещё хуже того, взял и начал Вениамина обзывать.
— Да! — сам с собой говорил Богдан, оставшись в своей комнате. — Ладно, меня-то обзывать… Я-то что уж! Я и стерплю. Я человек простой. Ничего, вы плюнули — мы утерлися! Но Вениамина?! Этого умнейшего мага, начитанного, единственного, получившего образование! Ах, каков! Что это, он думает, что умнее других? Сам хотел начальником нашим стать? А?! А вот и не вышло! Народ-то весь за Веню! Ах ты, Ярушка! Обиделся, что тебя не выбрали, обзываться начал, ишь как, не выбрали его, значит все трусы?! Ха! Не-ет, дружок, я так это не оставлю.
Богдан причесался, расправил рубаху и направился к комнате Вениамина. Дойдя до двери, он прислушался, ещё раз оправил волосы и снова спросил себя, правильно ли он делает?
— Не доложить Вениамину о том, что Ярослав против него смуту затевает, значит стать тем самым трусом, которым обзывал всех Ярослав. Ну уж нет! Я не смолчу! Я всё скажу!
Что-то внутри, казалось, грызёт Богдана. Что-то было не так, что-то подсказывало, что идти надо не к Вениамину, а в свою комнату, что надо бы остыть и подумать. Но обида за то, что его обозвали, не стихала, обида требовала мести!
* * *
Королева рыдала взаперти два часа. И оба часа безутешно.
В конце концов, дальше так продолжаться не могло. Необходимо было принять какое-нибудь решение. Неважно, насколько оно будет продуманным, главное — нужно было действовать. Хотя бы взять и казнить флейтиста. Или лекаря? Потому что, а зачем он его спас? Кто его просил?
Да, оставалось только небольшое недоразумение. Вопрос о справедливости казнь не решала. Для чего Евтельмина столько лет мучилась почем зря, а эти мерзкие маги кушали с ее стола и на её же стол ей и гадили. Она столько лет страдала, а они возьмут и вот так просто умрут? Чик — и всё? Ну уж нет.
Тут надо было что-то придумать. Что-нибудь такое… И в эту минуту Евтельмина впервые, пожалуй, за всю жизнь ощутила приступ сентиментальной любви к своей бабке, Клариссе Мудрой, той самой, которую она презирала и ненавидела всю жизнь, считая, что так поступать с магами было нельзя. Можно! Еще как можно, и нужно!
Вихрем Евтельмина ворвалась в обеденную залу и радостно улюлюкая, подобно самому пошлому дорожному разбойнику, схватила со стола тяжелые подсвечники и один за другим принялась метать их в любимый витраж.
«Какой позор!» — подумала про себя королева, радостно запуская в витраж башмачок.
Постепенно перекидав все доступные тяжелые вещи в окно и не добившись желаемого результата, королева устала и выдохлась.
Теперь она сидела прямо на полу и тяжело дышала. На злость сил не хватало.
Витраж стоял, как и раньше, Светозара на нем по-прежнему воздевала руки к небу, но теперь не в мольбе, а как будто обращаясь к высшим силам, чтобы те посмотрели на недостойное поведение королевы.
— Ну жалуйся-жалуйся, — погрозила Евтельмина ей кулаком.
Настроение королевы улучшилось, и она велела подавать к ужину.
Пока Евтельмина, в одном башмаке, прихрамывая, торопилась в собственные покои, её догнала жена лекаря:
— Моя королева, — тяжело дышала ей в подбородок низенькая услужливая толстуха. — Женщина, которую мы сегодня нашли на улице…
— И что? — нетерпеливо прервала её Евтельмина.
— Ничего-ничего, моя королева, — опешила жена лекаря, торопясь убраться, интуитивно чувствуя, что единственное, чем её сейчас удостоят, так это затрещиной.
— Стоять! — выкрикнула Евтельмина.
Толстуха присела ещё ниже на своих пухленьких толстых ножках и говорила теперь даже не с подбородком королевы, а с областью пупка.
— Мой муж, лекарь, послал уведомить, что женщина жива…
— Мне-то какая разница? Она моя родственница что ли?
— Нет!
Королева медленно огляделась в поисках какого-нибудь тяжелого предмета, чтобы запустить им в назойливую потеющую фрейлину, болтающую с ее юбкой.
— Как вы мне все надоели!
— Она не родственница, но она знает…
— Где сидит фазан? — устало зевнула королева.
— Нет, — растерялась лекарская жена. — Это вряд ли. Впрочем, если вы велите, я тотчас узнаю… Она знает, где тот, кого вы ждёте.
— А я кого-то жду? — уточнила королева, приподнимая брови.
— Ну, флейтист говорит, что да…
— Помилуйте, флейтист знает, кого я жду, женщина знает, где те, кого знает флейтист. Может, вы без меня там сами как-то? Все вы знаете, кроме меня.
— Ну, — засмущалась жена лекаря, польщенная похвалой и не замечая сарказма.
— Знаешь, что, милая. Мы поступим вот как, — заявила королева, все больше распаляясь. — Я прямо вот сейчас разгоню всех советников, и назначу вас, тебя и всех тех, кто там всё знает. А руководить делами Края вы будете прямо из земли! Недолго, но громко!
— Не поняла, моя королева….
— Живьём! Закопаю!
Толстушка бросилась бежать прочь от королевы, но, запутавшись в собственных ногах, неподалёку рухнула с оглушительным треском.
— Ну что за мода пошла? — недовольно возмущалась королева. — Что это такое? Подойдут, а потом отойдут и обязательно падают. Что за люди!
Королева устало глядела, как невдалеке барахтается на спине, как майский жук, придворная дама. Как, перевернувшись, она отползает в сторону лабораторий. Ей хотелось подойти поближе и решительно пнуть это тело, да побольнее. Но королева была хорошо воспитанна…
И в то же время какая-то невыносимая жалость к людям, лишённым магических способностей, таким людям, как она сама, охватила её. Наблюдая лекарскую жену, она и себя видела так же беспомощно борющейся с обстоятельствами. Да, маги были хитры и коварны, мстительны и злы. В этом она убедилась на примере собственной жизни. Но без их помощи человечки так и будут цепляться за жизнь, как толстушка, за пол, пытаясь хоть немного, хоть чуть-чуть избежать того града неприятностей, который со всею щедростью сыплет на них судьба.
