Вспоминала свои шаги. Как шла, торопилась на встречу. Новый заварочный чайник в руках, старый она случайно разбила утром, задела локтем и все, трындец стеклотаре.

Был холодный вечер. Темно. Люди куда-то спешили по своим делам. Она уткнулась в телефон, что-то писала, но увидела знакомый силуэт недалеко от себя, и забила на пиликнувший телефон и сообщение в нем…

Под ее кулаками дорогое пальто. В носу запах дорогого парфюма,– если постарается даже сможет найти этот запах в парфюмерном магазине. Холодные сильные руки. Злые глаза. И улыбка.

Ему нравилось.

Ее сопротивление. Ее борьба. Ему нравилось, что она не сдается, что она брыкается и пытается вырваться. Борется за свое тело, за свою душу.

Тому мудаку нравилось. Она видела. Смогла разобрать, кроме злости и ненависти в глазах, эту искру удовольствия.

Ее снова замутило, но она держалась.

Вспоминала дальше.

Свою боль. Пережевывала свой страх. И тот момент, когда решила, что все, – конец. Когда он ворвался в ее тело, она застыла, перестала сопротивляться, потеряла себя. Ее сознание не могло этого пережить: тело могло справиться с болью, а вот психика- нет.

Его кровь во рту. Его хрипы в ушах. Удавка на шее. Горло дерет огнем. Внутри все полыхает и замерзает, покрывается ледяной коркой.

Она помнит, как мелькнула мысль в голове: «если пожар потухнет и покроется льдом – она сдохнет в этой подворотне.»

А Ксюша хотела жить. И начала бороться снова. Эта мразь такого не ждала, но ему бл*дь, это понравилось.

Он даже улыбнулся. Не безумно, а как-то с уважением.

И тут Ксюша заметила двух парней.

Это был шанс. Ее шанс на жизнь. Она вцепилась в его ладонь крепче, готова была шмат мяса вместе с костями отхватить.

Их заметили.

Но взгляд… этот взгляд она видела в тенях комнаты. Ощущала его спиной. Дрожала от ужаса и страха из-за него.

Этот взгляд говорил: я вернусь и закончу начатое!

Она ненавидела этот взгляд, потому что верила ему. Верила, что он вернется и закончит.

Потому, окно в ее комнате всегда будет приоткрытым.

Лучше сигануть в окно, чем пережить это еще раз.

Головой она понимала: его ищут. Да. Но он следил за ней, она в этом уверена. Следил, и знал о встречах с Сашей. Видел и его тоже, потому что кашемировое пальто было того же фасона и цвета. Хорошее и дорогое. У него была возможность его купить.

За те два дня она вспомнила очень многое, и все записала.

В обычный вордовский документ.

И теперь просто жаждала встречи со следователем. Ей было, что добавить к тому, что уже было сказано, или точнее написано сразу после…, сразу после того дня.

Что точно сумела для себя вынести.

Она жертва. Просто жертва.

Она не виновата, что с ней это случилось. Никаким образом. Она- случайная участница трагедии.

Ксюша читала об этом, нашла несколько статей про насильников. И убедилась в том, что вина не на ней.

Вина на том, кто вызвал у этой мрази эту злость, эту ненависть. Возможно, мать или бывшая пассия. Виноваты они. Не она.

Он – слаб. Он поддался своим чувствам и превратился в мразь, в гниль, которая марает своим существованием землю. Он падаль, которая пачкает своей внутренней гнилью ни в чем не повинных девушек и женщин.

Он – слаб.

А она – сильная.

Ксюша не скатится в банальную месть. Она будет его ненавидеть и желать ему смерти, приложит все свои силы, чтобы эта мразь прекратила свое вольное существование.

Она будет жить. Научится жить заново.

За неделю жизни взаперти, многое перемололось внутри, перетерлось, стало пылью.

Старая жизнь перестала иметь значение. Интересы, увлечения, друзья – все стало ненужным, неважным.

Окружающие ее не будут понимать.

Они не знают, что это такое: дрожать от каждой тени. Прислушиваться к шагам, и сдерживать рвущийся из горла хриплый крик.

Они не поймут почему ее тошнит от запаха мужского парфюма, и накатывает такая дикая паника, что приходится забиваться в угол, лишь бы ощутить безопасность неживых стен.

Ксюша начала понимать в какую ж*пу угодила. Осознала, что жизнь прежней никогда не будет. Что она только вначале пути.

И этого понимания слишком мало. Нужно что-то еще.

Ее страхи никуда не делись, они у нее в подкорке теперь, инстинкты наружу, а сознание прячется, стоит только ощутить опасность. А опасность,– она везде.

За окном, на улице, за стенами дома, за дверями ее комнаты.

Какой-то частью себя Ксюша понимала, что это не так. Что не все такие, что много нормальных, здоровых мужчин.

Но этого мало, в ней превалировал страх и ужас.

Он витал в воздухе, забивал легкие и мутил рассудок.

Страх повторения нападения пробивал ее до нервной дрожи и паралича. До тошноты и бессонницы.

Она не могла спать. Боялась. А когда вырубалась на несколько часов, вскакивала с криками и хрипами, и забивалась в угол, смотрела в приоткрытое окно.

А еще чувствовала себя грязной. Оплёванной. Искупавшейся в гниющем болоте ненависти и злости.

Ей хотелось хорошенько вымыться. Самой. Своими руками. Хотя бы руки. Ноги она так и не трогала. Боялась испачкаться еще больше.

Но пока не находила в себе сил идти в ванную. Кажется, от нее даже воняло потом и кислотой от рвоты. Но выползти из комнаты было выше ее сил. Стоило только об этом подумать, и начинало всю трясти и тошнить.

Это была проблема, и как с ней бороться Ксюша пока не знала, но то, что это ненормально и неправильно понимала и принимала.

Возможно, хотелось бы верить, что это пройдет со временем. Но нужно что-то делать же, а что именно, она не знала.

Может, стоило бы без раздумий сделать несколько шагов вперед, отпереть дверь и выйти из комнаты. Просто убедиться, что и за ее пределами с ней самой ничего не случится.

Пару раз она даже вставала, но ноги будто к месту прирастали и Ксюша просто тупо стояла посреди комнаты и смотрела на дверь.

И видела эти тени. Гребаные тени под дверью, и за ней. Слышала шум и шаги. Тяжёлое дыхание за спиной и сильные холодные руки на ногах.

В груди зарождался крик. Но она сжимала кулаки, впиваясь ногтями в кожу, сдирая ту с ладоней, и перебивала одну боль другой.

Онемение и паралич уходили из ног, но она шла не вперед, отступала к стене, к безопасности.

***

Папа чуть задержался у себя в городе, она его не винила, и даже была рада его видеть.

Уставший, постаревший, и с большим количеством седины в волосах. А все из-за нее. Видела и подмечала осунувшееся лицо, посеревшее, кажется, от беспокойства. Глаза лихорадочно блестели от волнения. И мешки под глазами от недосыпания.

Он единственный мог заходить в ее комнату, предупредив стуком, но не спрашивая и не дожидаясь разрешения войти.

Он единственный, при ком она могла думать связно, а не захлебываться страхом от присутствия человека рядом.

Ее голос постепенно возвращался, но долго говорить Ксюша пока не могла. Объяснялась односложными рублеными фразами.

С папой она могла быть честной. Его она не боялась напугать своими перепадами настроения, своим страхом и отвращением к окружающим.

Кажется, отец делал все, чтобы понимать ее без слов, без намеков, просто по взгляду глаз.

Она, как никто другой знает, как это трудно. Помнит, как ребенком училась понимать молчание Давида.

И стоило его вспомнить, накатывал душераздирающий и уничтожающий стыд. Стыд и вина.

Вина за боль, за свою слепоту. За то, что мучила, пусть и нечаянно.

И стыд от того, в кого превратилась, от того, кем становилась.

Давид был островком света и чистоты. Их дружба, их история где-то глубоко внутри спрятана, забаррикадирована бетонными стенами, лишь бы не испачкать, лишь бы сохранить и помнить.

Она рада… рада, что его нет рядом сейчас. Что он не видит всего этого. Пусть помнит ее светлой и веселой девушкой.